О птицах
Когда я подхожу этим утром к окну, то вижу на козырьке крыши панельного дома напротив черные силуэты птиц. Кажется, их довольно много; время от времени к ним подлетают и подсаживаются все новые. Я смотрю на них и гадаю, что могло привлечь их внимание здесь, внизу, что заставило их спуститься из-под облаков в человеческий мир.
Не голуби. Я судорожно напрягаю зрение, пытаясь угадать в скомканных пятнах, постепенно покрывающих шапкой крышу дома, черты знакомых мне пернатых. Возможно, галки (для ворон они недостаточно велики, хотя на таком расстоянии можно легко ошибиться с размерами). Как и вороны, они чрезвычайно умны, - что, наверное, делает их изгоями в животном мире. Я с легкостью представил бы себе тоненькие полоски корон, из под которых хитро посверкивают блестящие бусинки их черных глазок. Врановые восходят на птичий трон, в котором из-под усеивающего его птичьего помета пробивается драгоценная отделка. Когда бы это случилось в действительности, они наверняка перестали бы разыскивать пищу и бороться за новые сферы влияния, взвалив сей тяжкий труд на плечи свих подданных - сорок, дроздов, воробьев, глупых голубей. Ныне же они маскируются под соплеменников, хотя до конца им это не удается; можно только восхищаться тем, с какой проницательностью обыкновенная ворона извлекает из надкушенного и брошенного в траву людьми пирожка вожделенную сердцевину.
Когда-нибудь они будут королями всего сущего. Сейчас вороны и галки довольствуются минимальным феодальным статусом, властвуя над человеческими помойками. Во времена сражений и тяжелых битв - над свалками из тел. Может, и сейчас эта нестройная шеренга (бойцы тем временем лениво переговариваются друг с другом, выворачивая наизнанку шеи) готовится к побощу. Что там внизу? Будущая птичья трапеза? Я щелкаю ставнями, открывая их и впуская в дом похолодевший за ночь сырой воздух, и высовываюсь в окно. Редкие горожане равнодушно идут по двору, на время оставляя ловушку, в которую их захлопнули два дома - в одном живу я, другой принадлежит черным птицам. Что творится на дороге у птичьего поместья, мне не разглядеть - мешают буйно раздавшиеся в стороны деревья, - но я уверен, что и там нет ничего особенного. Птицы пока в ожидании, они заранее предчувствуют что-то, что может или должно произойти. Двое разведчиков срываются с козырька и описывают круг над двором - точно, галки (узнаю их, когда пара неожиданно близко пролетает мимо моего окна), - после чего возвращаются на свою исходную позицию.
читать дальше
Птицы могут бесконечно различаться между собой - от совсем крохотных, обитающих в жарких странах, до больших, обладать любым поведением и расцветками крыла. Всех их объединяет возможность оторваться от земли и подняться в высоту - с тем, чтобы оттуда повелевать всеми ползающими тварями. Думаю, вот она, истина - правят не только галки, сгрудившиеся в стаи, это прерогатива любого, кто имеет крылья. Мы можем каждое утро просыпаться и видеть напротив себя тяжелую бетонную стену дома через дорогу, заранее усталых, ссутулившихся прохожих и сознавать что единственный, в общем-то, способ избавиться от этого навязшего порядка - поменять свою жизнь, место жительства, работы, наконец, свой взгляд на вещи. Но мы не спешим со всем этим расставаться. Птицам же много легче, потому что ничего из этого для них значения не имеет. По сравнению с нашими проблемами и заботами, они - великаны (я вновь возвращаюсь к размерной оценке облепившей крышу дома стаи, но ведь правда же, с такого расстояния трудно точно ее поставить), которые перешагивают моря и горы, накрывая своими четырехпалыми ступнями города и напиваясь водой из всех рек мира. Когда я был маленьким, мой дед, который в молодости - примерно в том, же возрасте, что и я сейчас - работал на железной дороге, рассказал мне как-то про гигантскую птицу, которая подняла в воздух целый железнодорожный вагон. Я выслушал его историю с широко раскрытыми глазами; картина, которая рисовалась в ней, и сейчас захватывает мое воображение. Вообразите себе: крылатое создание, столь же величавое, сколь исполинское по своим размерам, хлопает крыльями над замершим у стрелки составом. Крылья хлопают, поднимая вокруг поезда ураган, из клюва доносится оглушающий рев. Пассажиры высовываются из вагонов, придерживая руками головные уборы, и в оцепенении глазеют вверх. Кое с кого все же срывает шляпы; поднятый вихрь раздирает в клочья дым от локомотива.
Потом птица хватается когтями за один из вагонов и без усилий поднимает его. С годами эта картина дополнилась деталями в виде других вагонов, которые также повисают в воздухе, сворачивая состав с путей, а после обрываются, будто лишаясь связывающих их ниточек с поднятым вагоном и рушатся на рельсы, как гигантские коробки с печеньем.
Не знаю, что произошло в то мгновение с пассажирами, которые были внутри обрушившихся вагонов. Никогда не думал об этом и не хочу. Меня занимали больше другие - те, кто отправился вместе с птицей в незабываемый полет. Дед рассказывал мне, что дело было осенью и птица унесла людей с собой в жаркие страны. Мне всегда казалось это настоящим чудом: выглядывать в окно и наблюдать, как в просветах облаков под тобой проплывает, движется земля, оставляя привычные места позади. Мир меняется, над ним кружит солнце, которое в вышине кажется еще более реальным и обжигающим, чем из-под смога городских улиц. Тебя обвевают потоки ветра, взмахи крыльев над головой отдаются на тебе оглушительными толчками. Ты смеешься, протягиваешь руки к небу - и видишь, как то же делают и другие пассажиры... Стрижи, которые не садятся на землю ни днем, ни ночью, и спят прямо на лету, наверное, самые счастливые птицы в мире. Пусть они не такие умные, как галки и вороны, но в своей независимости от почвы под ногами они более свободны. Возможно, титул королей должен быть по праву передан им (хотя, как я уже сказал, бессмысленно делить птиц на слуг и господ - они все правители над нами).
Птица уносится вдаль, не выпуская из когтей железнодорожный вагон. Солнце закатывается за горизонт и крылья ее пылают в заходящем свете кроваво-красными металлическими отсветами. Если бы птица неслась на запад, то заката этого не было бы видно вообще: когда достаточно быстро спешишь за уходящим солнцем, то можно всегда находиться в одном-единственном дне. Но мне так или иначе не угнаться за ним, потому что я остаюсь на земле и провожаю взглядом удаляющуюся черную тень, которая уменьшается с каждым взмахом крыльев, - сначала до размеров ястреба, потом крупного ворона, потом галки, воробья и, наконец, мухи, которую какая-то другая птица ловит и покидает затем небосвод, спеша укрыться на ночь в гнезде.
Сейчас я думаю, что у той птицы, о которой говорил мне дед, могли иметься и иные планы на путешествие. Почему она, в конце концов, не могла полететь на север? Тогда бы люди, которых она унесла с собой, очутились вместо приятного пляжного отпуска в суровой полярной командировке, среди неподвижно торчащих из снега огрызков льдин, заметаемых нескончаемой поземкой. Не уверен, что это понравилось бы им в той же мере, что и путешествие к противоположному полюсу света. Однако птицы не спрашивают попутчиков. Там, на севере, в самом центре арктической ледяной пустыни, расположено кладбище, усеянное огромными костями. Птицы летят туда умирать; как и люди, они не вечны (а вдруг вся жизнь их - это полет с юга на север?), и смерть среди издающих трубные звуки на ледяном ветру полых костей - явление не только закономерное, но и эффектным штрихом подводящее черту под всем их жизненным странствием.
Как-то, находясь уже в более зрелом возрасте, я гулял зимой среди заводских построек, расположенных за городом. Сказать "среди" было бы не совсем верно. Территории эти, стремительно приходящие в запустение, охраняются и сейчас; по периметру двойной ограды с колючей проволокой, за которой нет ничего, кроме ржавеющей на морозе остановившейся техники, регулярно расхаживают солдаты с непроницаемыми, сжавшимися до черепных костей белыми лицами. Я оставался на расстоянии от тех мест, ровно настолько, чтобы не привлекать к себе внимания охраны, и прогуливался по расчищенным неизвестно кем в снегу дорожкам. Одна из таких тропинок привела меня к сугробу, из которого торчала некая плавно изогнутая трубчатая белая конструкция, напомнившая мне бивень доисторического мамонта, который неожиданно обнажился вдруг посреди зимы и уставился в недоумении своим клыком в ночное небо: как, зачем, кто потревожил меня? То не могла быть какая-нибудь труба; цель, с которой ей могла быть придана столь странная форма, просто не приходила мне в голову. К тому же несколько месяцев спустя, весной, когда я вновь вернулся на то место, то среди тающей грязи и промышленного сора не увидел ничего, что могло бы сойти за найденный мною "бивень". Возможно, после той ночи он таинственным образом вновь ушел в землю, посчитав, что заслужил от неба прощение. Может, он рассыпался в прах - ведь рассыпаются же со временем хрупкие птичьи косточки, которые больше не сдерживает плоть обладателя. Да, когда я увидел его, то сразу подумал об останках огромной птицы - и прижался ухом к кости, которая, как оказалось, еле слышно шумела внутри - точно найденная на галечном побережье причудливая морская раковина.
Иногда я представляю себе еще и вагон, черным пятном расположившийся в снегу рядом с птичьим "бивнем". Мальчишкой еще я любил ходить на один из многочисленных городских рынков, к тому месту, где стоял покрытый зеленой краской вагончик-прицеп на обтянутых лысой резиной колесах. Внутри него сидели, нахохлившись, грустные взлохмаченные птицы в клетках - в основном, желтые канарейки. В том возрасте я никогда не задумывался над тем, тяжело ли им было там, выставленным на всеобщее обозрение, меня привлекал сам вид "дикой" природы, такой, за которой не обязательно было идти в зоопарк. Ну так вот, и тот вагончик, что привиделся мне в снежных сугробах, мог быть железнодорожным, но он в любом случае напоминал мне о рыночном - потому что внутри были птицы. Сотни птиц, может тысячи, темными пятнами метались внутри, хлопая по освещенным изнутри окнам, и напоминая тем самым бьющихся о свет мотыльков. В их хаотичном движении, однако, не чувствовалось паники; выражало оно естественность, саму жизнь в своем самом бурном проявлении. Да и с виду вагончик выглядел гостеприимно и казался сказочной избушкой, которая так и звала внутрь, присоединиться к этим птицам.
Вагончик я, конечно, придумал. На самом деле в поле были только набирающий силу ветер, холодный снег и торчащая из снега кость. И еще - разлагающиеся мануфактурные останки у меня за спиной. Хотя и сейчас, вспоминая рыночный вагончик и тот, воображенный, я чувствую, как и земля, и угрюмые стены высоких зданий, и сырой туман вперемешку с копотью автомашин, и слежавшийся снег, и бесконечные ограды-ограничители - не ходи туда, не ходи сюда, - все это теряет вдруг вес. Почва выходит у меня из-под ног и отдаляется, оставляя позади холодные берега полярного кладбища. Это я, раскинув руки, воспаряю над миром, я стал птицей; сдерживающие меня оковы Вселенной распадаются, раздаваясь звоном на задворках Космоса... и все это было бы так, только в какой-то момент я замечаю, что галок, облепивших крышу дома, больше нет - наверное, сорвались с места в поисках другого пропитания. Поэтому я спускаюсь с подоконника в комнату, возвращаю на место створки ставен и ощущаю всем телом ставшее неожиданно удушающим тепло квартиры.