А ТЫ...

...проголосовал за роспуск Государственной Думы!?

В кои-то веки мой телефон мне пригодился, так как потребовалось подтверждать, что ты не робот.
Если моя подпись будет расценена как вклад в борьбу с безумием, то, значит, я действовал не напрасно. К тому же, если верить "Новой", меня, вместе с прочими подписавшимися, включат в особую книжечку, которую отправят в ЦИК и членам Федерального собрания. В общем, не абы как.

@музыка: Ляпис Трубецкой - Броненосец

@темы: мир будет спасен, оруэлл

---

Ускоренные выходные

Я только что сходил на "Хоббита".
В субботу я вдруг осознал, что скоро придется мне выходить на работу, и начал масштабно, пачками, наверстывать упущенное за праздники. В том числе, сходил на "Хоббита".

Я сразу напишу о минусах, чтобы, чего доброго, не забыть их (потому что в целом фильм мне понравился):
- абсолютно "слитая" глава "Из огня да в полымя";
- Радагаст остался хорош только в визуальном плане (и фразой, которая должна стать "фирменной": "а это - рросгобельские кролики! посмотрим, кто кого!"). Сюжетно же его персонаж - затычка, которая, как я надеюсь, распустится в продолжении.
- позорные русские горки в Городе гоблинов. Нет, я понимаю, что это сказка, но свалиться с двухсотметровой высоты на голые камни... А как их мотало внутри горы?..
- Смог. Со стороны Джексона особенно тонким издевательством выходит сообщить о том, что "вблизи Одинокой горы дракона не видели уже шестьдесят лет и забыли, как он выглядит", чтобы, пользуясь этим, показывать вместо дракона во флешбеках только огонь и летящую тень.

@темы: lotr, КИНОсмотр

---

Шестое января

Я посмотрел «Вампирш-лесбиянок». И скажу, наверное, крамольную вещь: в этом фильме слишком много эротики. В первую очередь это касается ужасно растянутой сцены стриптиза. В сочетании с традиционно высокохудожественной постановкой кадра у Франко, трэш и в самом деле выходит знатный. Но до «Суккуба» ему ох как далеко – не в плане трэшовости, а в плане художественности и художественной ценности.
В «Вампиршах-лесбиянках» есть хорошая побочная линия в лице мужика с ржавой пилой – этакий кошмар заблудившихся туристов – но и все, пожалуй.

Еще по случаю вчерашнего дня рождения Хаяо Миядзаки я посмотрел «Небесный замок Лапута». И испытываю легкую грусть – ибо, кроме «Замка Калиостро», мне уже нечего у него смотреть. Остается только пересматривать и ждать нового шедевра (или сразу двух, если верить IMDB), который должен выйти в тринадцатом-четырнадцатом году.

Кроме того, я до сих пор не сходил на «Хоббита». Перегорел, кажется. А идти надо – по крайней мере для того, чтобы оставаться, так сказать, «в теме». Ну и там еще Радагаст есть, который лечит ежиков; на него вся моя надежда.

А ночью мне снилось, как я смотрел вышеупомянутых «Черепашек-ниндзя» – и именно что с самого начала. И первые три сезона были страшной тягомотиной. Я осознавал всю их художественную ценность: они были мрачны (поставлены, возможно, по оригинальному комиксу), темны, и сняты с применением уникальной технологии объединения в кадре живых актеров и компьютерной графики. Причем графика эта была уровня восьмидесятых годов, плохонькая, и все огрехи в ней замазывались художником фильма либо с помощью пластилина и пластика, либо с помощью «плоского» рисунка. Каждый сезон состоял из одной серии – настолько они были экспериментальными и новаторскими – и все равно смотреть их было совершенно невозможно, и я все ждал: ну когда же, наконец, начнется классическая 2D-анимация? И лишь на четвертом сезоне с облегчением выдохнул.

@темы: кино, lotr, грезы сновидца, восстание томатов-убийц, зал ожидания, миядзаки, грустное

---

Дознание

Весь нижеследующий бред приснился мне, очевидно, под впечатлением от недавнего подписания господином Путиным Закона Имени Мертвого Ребенка. Но, я надеюсь, в рассказе это проскальзывает не слишком очевидно.

Дознание

1/

Его глаза завязаны; затянуты несильно, мягкой серой повязкой из чего-то вроде марли – и он, кажется, почти не замечает ее; во всяком случае с виду этот ослепленный мальчик воспринимает повязку на удивление органично, не делая попыток ни приспустить ее, ни хотя бы дотронуться проверить: там ли, целы ли, на месте ли его глаза? Это делает приходящая раз в три часа сестра-фельдшер, которая чуть оттопыривает ткань с переносицы и пропитывает ее зеленоватой жидкостью из пипетки. Облегчающий препарат, поясняет мне она. Не лекарство, – болезнь эта, увы совершенно не поддается лечению, – но, вероятно, наиболее разумное из обезболивающих, которые они могут ему предложить.
Нет, глаза у него не болят, хоть и нездоровы. Это я образно.

Но я должен вернуться на некоторое время назад, когда существовал еще наверху, весь погруженный во чрево Судоходной Компании – справедливости ради сказать, маленькой конторки, двухэтажного ее ответвления, однако граничащей с гаванью, в которой размеренно покачивается в волнах на на вечном причале старый пароход, – что и напоминает мне периодически об истинном своем назначении. Хотя из моей работы разугадать его трудно. Весь день протекает в погоне за адскими цифрами, калькуляциями, графиками и чертежами; направление, сила и скорость ветра, пути миграции птиц и температура вод вблизи сточных водоемов города. Иногда я ощущаю, как руки мои отделяются от тела, а тело от мозга – и поодиночке странствуют они в в адовых течениях перфорационных лент, методично поступающих в мой компьютер извне и извне... Чей-то крик за спиной: «Эгей, сегодняшняя комета дробанулась на два интервала!» – и каждый сразу понимает, о чем идет речь: о разделении потоков воздуха в заливе, представленных в виде математических выкладок. Кто-то и математику, должно быть, эту сочиняет с аналогичными полубезумными воплями; не знаю, основывается ли она на сколь-нибудь реальном положении вещей-- да это и не важно.
Итак, я работаю, работаю я и пальцы мои слипаются с клавишами клавиатуры, практически не отделяясь от них (забавно: есть в ней и вправду нечто такое вязкое по некоторым тактильным ощущениям), но вот на руки мои падает тень и внутренним чутьем своим я понимаю, что придется совершить незапланированный перерыв.
Мой шеф; он нависает надо мной, сложившись в пополамное подобие краба ,и скрипучим голоском выговаривает, чтобы я прошел с ним. Я киваю, гадая про себя, что меня ждет, и передаюсь на выходе в руки двух здоровенных молодчиков в кожаной полицейской форме (чувствую на спине своей сочувствующие и ехидные взгляды отдельных коллег) и исчезаю на выходе, сохранив с собой еще только одно скрипучее «это ненадолго, скоро ты вернешься». Не чувствую страха; как можно бояться чего-либо, зная, что ты ничего не совершал? Некоторые люди, впрочем, переформулируют сию мысль по-иному: как можно не бояться чего-либо, не зная, что ты совершил? – но к категории таковых я, к счастью, себя не отношу.
И вот мы выходим из здания, по левую руку от нас извечно тонет в волнах пароход с украшенными позолоченными деревянными завитушками бортами, а прямо – улицы и люди, с опаской взирающие на нас – классическое отношение к существам в делающей их иными форме – и боязливо расступающиеся, и какой-то серый переулок и ничем не примечательный дом – один из тысяч малоэтажек, усеивающих старые районы города, – а в нем – подвал и охранник на входе, придирчиво переписывающий в толстую казарменную книгу с дебетами и кредитами в колонках строк содержимое моего паспорта, и долгий, долгий спуск вниз, сквозь сужающуюся щель грязных стен с облупившейся штукатуркой. А внизу – тот самый мальчик, пока что на экране монитора.
Человек в фуражке откидывается на спинку казарменного стула, некоторое время как бы в раздумьях (а, может, и в самом деле?) барабанит пальцами по крышке казарменного стола и начинает задавать мне вопросы. Узнаю ли я подозреваемого? Что он совершил? – это тоже его вопрос.
Меня берет некоторое недоумение, оторопь; мальчик сидит смирно, на лице его повязка, и он закономерно не только не видит, но и не слышит нас. Он спокоен и, хотя нас разделяют стены, кажется, уже наперед знает, чем окончится мой допрос. Я прошу развязать ребенку глаза, но следователь отрицательно качает головой: нельзя, у ребенка проблемы со зрением, и мы не можем ему навредить.
Когда я заявляю, что не могу вспомнить человека, лица которого не вижу, следователь, не меняя своей раздумчиво-развязной позы, сообщает мне, где и при каких обстоятельствах подозреваемый был задержан.
Он рассказывает об утре вторника и о ворохах цифр на перфолентах, носящихся в воздухе, и о сумбурном течении жизни офиса (я механически киваю, полусознательно отдавая себе при этом отчет в том, что все, с чем я соглашаюсь, может быть использовано против меня – но ведь я не совершал ничего, разве нет?), и о стайке – внимание! – ребят, которые, пользуясь повседневной суматохой движения сотрудников , проникают в здание филиала Объединенной Судоходной Компании и устраивают диверсию. На ваше рабочее место, неторопливо взвешивая каждое свое слово вещает следователь, была сброшена петарда, которая, к счастью, не взорвалась. И виновник – вот этот сидящий перед нами в центре комнаты человек.
Я в замешательстве; речь идет о ребенке. Пускай и безродном (мне сообщают, что он действовал вместе с группой сбежавших из детского дома детей), а потому потенциально опасном члене общества. Я прошу аудиенции у мальчика, однако следователь очевидно рассчитывает совсем не на такой итог событий; он протягивает мне листок бумаги, сверкающей наточенными как бритва краями, и предлагает расписаться. И это все, чего нам от вас нужно, говорит он.
По бумаге рассыпано несколько муравьев машинописного текста, однако я даже не читаю их. Во мне неожиданно взыгрывает буйное упрямство: я чрезвычайно редко отдавал себе отчет в том, какие именно бумаги подписывал в своей жизни и хотя бы раз мне хочется лично убедиться в том, что именно я визирую; я говорю твердое «нет» и отодвигаю листок от себя. Человек в фуражке не скрывает собственного недовольства.

Вот я впервые вхожу в эту комнату; фельдшер только что покинула ее. За нами двумя из-под потолка неусыпно следят глаза миниатюрной камеры. Не вижу ее, но знаю, что она там.
Комната, между прочим, довольно уютная и практически ничем не напоминает то холодное помещение для допросов и дачи показаний, куда меня вызывали. Здесь мягкие игрушки, разноцветная мебель, окна заклеены красивыми картинками с изображением мультяшных зверят под тропическими пальмами. Я вспоминаю, что у меня на работе тоже наклейки на окнах – мода такая, должно быть, либо стеклопакеты заказывали у одной и той же фирмы – только там на окнах изображено другое и совсем в иной тональности: гротескно искаженные черно-серые дома и дрейфующий в гавани корабль.
Мальчик сидит на стуле, ожидая очередных расспросов.
Я спрашиваю его о том, что произошло. И он, на удивление мое, почти полностью повторяет рассказ следователя, говорит о том, как они всей компанией проникли в здание и как он швырнул на чей-то стол петарду. Зачем? – спрашиваю я – он пожимает плечами и надувает губы.
А зачем вы решили пробраться в учреждение, где работают люди?
Он нехотя говорит, что их заинтересовала вывеска: «Судоходная Компания». Один из их компании, самый младший, не знал, что такое судоходство (не знал в силу возраста самого понятия слова), и решил, что речь идет не о кораблях, а о судах в юридическом смысле. Судействе и принятии решений незаинтересованными лицами в пользу тех или иных людей. Они пробрались туда, дабы доказать ему его неправоту.
Ну ладно, но а петарда-то зачем? Я не заметил ее, но это, безусловно, не означает, что ее не существовало вовсе; в конце концов, так утверждают и следователь, и сам подросток (правда, он возможно, подшвырнул ее на стол не мне, а кому-то другому).
Он мнется, очень долго мнется и мне уже кажется, что за нами вот-вот придут – свидание окончено, мы благодарны вам за полученные от подозреваемого ценные сведения – но глаза, сокрытые в гипсокартонных плитах потолка, очевидно, пока не отрываются от предоставляемого им зрелища. В конце концов подросток выдавливает из себя, что кому-то из них стало страшно, и я понимаю, что речь идет о нем самом. Из детского уголка на него с сочувственным взглядом широко распахнутых глаз смотрит желтая лошадка-качалка.
Они прошли прямо через парадный вход, пригнувшись и скрываясь за спинами других людей (в этот вторник, насколько я припоминаю, филиал посетила крупная делегация, интересовавшаяся проблемами оценки качества хода среднетоннажных судов в условиях изменчивости рельефа береговой полосы), и пробрались в офисные помещения. А дальше – далее я ему не поверил и решил, что он, по всей очевидности, был не в себе, либо притворялся дурачком.
Мальчик рассказал мне, что часть сотрудников была без голов, а над ними стояли какие-то железные аппараты, по его словам, «их направлявшие». Тогда кто-то испугался, он швырнул петарду на чей-то стол и все побежали. Его нашли прямо в детском доме и привели сюда, в эту комнатку.
Я благодарю его, выпрямляюсь (все это время я сидел на корточках напротив) и стараюсь побыстрее покинуть пеструю подвальную комнатку.
Следователь наверху дописывает для меня незавершенные фрагменты картины: мальчик, несомненно, видел то, что увидел; проблемы его со зрением давно занесены в особую карточку медицинского учета, и в тот день они лишь нашли неожиданное свое обострение. Он жертва, вы понимаете? – добавляет он. Подросток испугался, и первым его инстинктивным желанием был наиболее прямолинейный ответ из тех, что были ему известны, причинившему ему страх объекту – это причинение боли. Я соглашаюсь и ставлю собственную закорючку на остром бумажном листе, мы жмем друг другу руки и на этом вежливо прощаемся; следователь, заломив фуражку на затылок, долго смотрит мне вослед.
Когда я покидаю здание, то присматриваюсь к зеленой табличке над входом – она из тех, что удостоверяют каждое муниципальное или государственное учреждение в городе. Ее заголовок привносит в ход моих предыдущих мыслей некоторую сумятицу и на какое-то время я даже жалею, что так поспешно расписался в своем невежестве; заголовок сообщает, что «сие учреждение является домом по устройству безродных и беспризорных детей до достижения ими совершеннолетия». Я только что побывал в детском доме, видимо, в том самом, из которого этот мальчик и его друзья пытались сбежать – и хотя ничего странного, по сути, не случилось, – наверняка комнаты для допросов размещены на территориях любого потенциально опасного места человеческого пребывания, – мне все же почему-то не по себе.

И я ловлю себя на мысли о том, что, как показалось мальчику, он видел: о людях без головах. И думаю даже по возвращении с работы домой – дома я задумываюсь особенно.

2/

На следующий день со мной беседует шеф, мягко, безвольно жмет сухонькой своей рукой мою сухую руку, расспрашивает о вопросах и о том, подписывал ли я что-нибудь, и когда я отвечаю, что да – подписал, удовлетворенно кивает и расписывается сам, улыбкой на собственной нарисованной физиономии – он еще раз жмет мне руку, что-то неразборчиво трещит-жужжит мне в ухо и просовывает в брючный карман какую-то бумагу. По дороге к своему месту я извлекаю ее – это оказывается конверт, на которым крупными буквами написано размашистым чернильным почерком: «Повышение», а внутри на ощупь потаятся денежные купюры. Я тоже улыбаюсь, непроизвольно и запрограммировано, но когда сажусь за рабочий стол, мысли мои о новом денежном довольствии и полученном только что авансе куда-то враз испаряются. На столе неестественно чисто, непринужденный беспорядок, который я так люблю за его способность уравновешивать порядок в моей собственной голове, исчез. За моим столом кто-то успел побывать.
Я окликаю наиболее ближайшего ко мне коллегу, спрашиваю его. Он чешет в затылке, задумчиво морщится и выдает спустя некоторое время, что, кажется, после моего ухода была проведена уборка – людьми в форме, которые явились с полицейскими, меня забравшими. Нерезонно, говорит он, было оставлять на столе беспорядок, в казармах этих людей царит столь строгая педантичность, что она выхлестывается даже за ее пределы, проявляясь в таких вот мелочах.
Это разумеется, всего лишь его предположение; как и мои собственные, кардинально отличающиеся от него, мысли на сей счет. Я включаю компьютер, монитор (экран которого также аккуратно притушен), мельком успевая поймать в нем взглядом недовольное, сомневающееся выражение – и принимаюсь за работу. Снова со мною перфоленты, выпрыгивающие из копира и заползающие в вычислительную машину, графики, чертежи и формулы – но я никак не могу включиться в них, в их содержание, все оно существует как бы в отдельности. Я не могу сосредоточиться на работе; мысли мои перепрыгивают то на тщательно убранное рабочее место, то на разговор с мальчишкой из вчерашнего дня.
Дома, к слову сказать, случилось еще одно обстоятельство; нельзя сказать, что оно именно случилось, поскольку, если верить словам моей старшей девочки, подобное происходит уже неделю – вот только я обратил на него внимание лишь в тот вечер. Моя младшая дочь, играя с куклами упорно откручивала им головы. Одну за другой. Я спросил, что она делает – и та ответила, что одевает их. Так намного удобнее, чем возиться с пуговицами, застежками, поясами (и прочей чехардой, любезно копирующей аналогичную чехарду взрослых товаров); я присмотрелся: так было и в самом деле удобнее. Она брала куколку девочки, сдергивала с нее голову, снимала платье и, продевая руки в сатиновые рукава, натягивала новое. Потом брала куколку мальчика и повторяла процедуру с ней.
Дочь недовольно косится в мою сторону, с подозрительным, каким-то злым даже вниманием, как мне кажется; однако подозрение ее направлено ко мне за спину, ибо из спальни меня уводит старшая и на ухо, щекочущим шепотом, поверяет мне страшную тайну: иногда она их не одевает вовсе. Головы, разумеется. Так выходит гораздо быстрее – не только одеваться, но и спать, есть, гулять, смотреть телевизор – все без голов. Голова слишком тяжелый, слишком объемистый придаток человеческой анатомии, дабы пускать его в оборот... – на этом я чувствую, как пальцы мои промокают от невидимого пота и прекращаю печатать, пока они, чего доброго, окончательно не заскользили по вязким клавишам.
Я оборачиваюсь к окну и рассеянно колупаю край крепко приклеенной к стеклу мрачной картинки. Где-то там, за ней – пароход, корабль, который уже никогда не поплывет. На нем размещается увеселительный клуб; по ночам лучи его прожекторов бегут по воде и облакам сигналя пилотам застенчивых самолетных птиц за ними, слепыми отпечатками воспроизводясь в сгустившихся воздушных парах. Расхлябанный возглас за спиной: «Эге-гей, сегодняшняя комета дробанулась аж на три интервала!» – но на сей раз я совершенно не понимаю, о чем идет речь; как будто невидимый мне человек несет полнейшую бессмыслицу в тщетных попытках выдать ее за одному ему понятную истину.
Но нет, о какой же истинности может идти речь!? Ведь это я ничего не понимаю, это я не могу собраться с мыслями о работе; в то время как остальные доблестно корпят над вычислениями в поте лица, я один – изгой, лишенец, пустотел; я – ничего – не понимаю!
Внезапно я чувствую себя, подобно бьющейся на берегу рыбе, выброшенным из этой среды. Неумолчная трескотня людей, расторопный бег по коридорам (шум шагов, только шум шагов), щелканье клавиш, редкие возгласы о кометах, арбалетах и балетах, перебиваемые журчанием опрокидываемого в десятки глоток растворимого черного кофе – все это сливается в моноголосый гам улья или муравейника, несомненно, значимым и многозначительным, но для меня – пришельца, абсолютно непонятным.
Я решаю уйти, я чувствую, что мне снова надо в тот дом, в ту грустную, потерянную детскую комнату, к подростку с завязанными глазами, который объявил про себя, кажется, судилище всему свету (он скрывает это, однако я, точно так же, как и дотошный человек в фуражке, ясно вижу его открытую враждебность по отношению к миру за пределами его детской камеры). Бочком направляюсь я в сторону уборной, отправляя руками вежливые пассы в сторону заинтересовавшихся моей инициативой коллег, почти уже приближаюсь к выходу, но что-то странное происходит вдруг, странное и страшное, и я провожу рукою у себя перед глазами: на секунду мне вдруг показалось, что я видел то же – да-да, точно то же самое, что видел мальчик. В ответ видению тело мое сотрясает ледяная дрожь, я хватаюсь за дверной косяк и некоторое время смотрю в пол; приступ тошноты, нечто похожее на него, конечно же, и вежливо-сочувствующе-вопросительные взгляды менеджеров, протискивающихся между мной и стеной, и снова пот, промокающий мою рубашку снизу доверху... Переждав, я выметаюсь, бегом унося оттуда ноги, запнувшись о порог (левой! левой!) и криво сбежав по ступенькам.

3/

Дом «по устройству безродных и беспризорных детей» по-прежнему тих, молчалив и неприметен среди остальных зданий. На заднем дворе я углядываю что-то наподобие детской площадки за высокой решетчатой стеной забора, однако она пуста. Я прохожу под зеленой табличкой и протягиваю охраннику свой паспорт; тот глядит в него, листая страницы, сверяет недоверчиво со своей бухгалтерской книгой и, ничего не говоря, возвращает мне документ.
Спрашиваю у него, можно ли мне спуститься вниз; почти уверен, что охранник ощерится, уподобляясь цепному псу, располневшему на кровавых отбросах с хозяйского стола, и гарканьем прогонит меня прочь – почти уверен, но этого не происходит, он молчит и чуть отодвигается, как бы освобождая дорогу, от зияющего подвального отверстия, в которое мне предстоит окунуться. Я выдавливаю слова благодарности и как можно скорее покидаю его пост: мне все кажется, что замешкайся я – и меня тут же развернут назад.
Ступени холодные, скользкие, их много, больше десятка – и, быть может, больше сотни; спустя минуту мне уже представляется, что я опускаюсь в эту дыру, откуда чуть потягивает мусорными отходами, целую вечность. Потолок обклеен покрытыми плесенью газетами, под ногами скрипит штукатурочная шелуха со стен; меня вновь накрывает тошнотный приступ, на сей раз от того убогого окружения, что царит на лестнице. Как могло случиться так, что через это место проводят детей!? Да нет, не могло, я уверен в этом; воспитанников наверняка проводят в комнату внизу какими-то иными, окольными путями – да и то, не следует забывать, что только тех из них, кто жесточайше провинился.
Холод, тянущий из дыры, становится почти ледяным – или виной всему промокшая от пота тонкая рубашка? Я ведь выскочил на улицу в одной рубашке, даже не успев одеться толком; о, что же это, что со мной происходит!?
В ступенчатом тоннеле, коим прохожу, я миную небольшое ответвление – слева в стене проявляется небольшая дверка, за которой наверняка все так же задумчиво барабанит толстыми пальцами по крышке стола следователь. Я вспоминаю о нем и раздумываю, не заглянуть ли к нему на чашечку чая, не переговорить ли вновь о том, что сидящий внизу подросток видел, а что – нет, не допроситься ли мне очередной аудиенции, в конце концов? И решаю пропустить сие сомнительное удовольствие, которое может задержать меня еще часа на два. Детская комната уже совсем близко, а если человеку в фуражке так важно знать о моем присутствии (а ему важно – иначе бы не стали его люди учинять на моем столе такой тщательный порядок), он всегда с легкостью может его отследить при помощи спрятанной в потолке видеокамеры.
Навстречу мне поднимается фельдшер и мы перекидываемся парой ничего не значащих, дежурных фраз; по стальному подносу, который она бережно прижимает к своей опухшей груди, с грохотом перекатываются шприцы, какие-то щипцы и знакомые мне пипетки в зеленой жиже; в этой же жидкости выпачканы прилипшие к краям подноса комья салфеток; кажется ли мне, что она прибавляет к своим приветственным словам еще что-то – что мальчик сегодня совсем плох или что-то в этом роде? Но я не могу быть уверен в этом: со вчерашнего дня (или дня сегодняшнего, когда внезапное видение окончательно спутало все мои рабочие планы) я уже не так хорошо доверяю своим чувствам – тот случай, когда вот-вот за левым плечом должен возникнуть фантом доктора, который поцокает языком и произнесет сакраментальное: «о, что-то мальчик наш сегодня плох, да?»... Но я, безусловно, отвлекся; отвлечение в тот день – определенная моя слабость.
С другой стороны, слабость эта помогает в некоторых случаях скоротать часы ожидания или монотонного труда – вот как сейчас, ибо перебирать ногами ступени – тоже труд. Моя девочка, наверное, скоро начнет лишать кукол не только голов, но и прочих конечностей; в этом, как полагаю я, и должен быть заключен естественный закон эволюции – когда все ненужное человеку постепенно отмирает. В конце останутся одни лишь тела, которые будут перемещаться на специальных тележках посредством передачи нервных импульсов спинного мозга. Или нет; лучше не тележки, лучше миниатюрные лодочки-амфибии: стоит нам только оказаться в воде, как колеса тут же исчезают, а со спины отваливается гребной винт, пускающий по воде волну. С подобными устройствами мы сможем продвигаться куда угодно, уезжать, уплывать – как можно дальше.
Уплывать – и не возвращаться больше.
Но я занимаюсь подменой понятий; ибо когда конечности человека отмирают по воле других, это уже никакая не эволюция.
А уплыть – это все, что требовалось тому мальчишке, сбежавшему с его друзьями из приюта. Он не говорил мне об этом, равно как и следователь (явно), но мне – мне-то было все ясно с того самого момента, как я впервые о нем узнал и увидел его на экране монитора. Они-то думали сбежать из города на этом судне у причала; они в детской своей наивности полагали, что сумеют угнать пароход, не ведая того, что в трюмах его жируют крысы, а на палубах – клубные отдыхающие, весь этот бисер, вся эта шелуха, обшивка вся его – это только декорация, которая не имеет ничего общего с настоящим мореплаванием, настоящим судоходством. Точно как бумажная бюрократия, пытающаяся на валиках своих издать безжизненную копию реальной жизни.
Меня рвет. Я опорожняю свой пустой желудок на холодные ступени, обклеенные каким-то грязным, в циферках и буквах картоном и крепко обхватываю себя руками – удержать, не расплескать слишком многого – я ведь и так сегодня слишком расплескан, расхлебан до крайности. Не понимаю, что со мной совершила эта история.
Картон повсюду – и на до неприличия сузившихся стенах, и даже на потолке (там он пришел на смену расплывающимся газетам). Я изо всех сил протискиваюсь сквозь него; от сырости толстая бумага разбухла еще больше, отчего дыра сужается. Мне вдруг кажется, что коридор становится чревом матери, в которое я усиленно стараюсь пролезть – не то к новому своему рождению, не то к рождению старому – ибо царящий вокруг смертный холод не позволяет думать мне о том, что окружающее меня живо или оживет когда-нибудь. Немудрено, что подростки годами желают убежать из этого места. Письмена на бумаге сбиваются в неразборчивую клетку, и та беззастенчиво мажет меня по мокрому, перемазанному в желудочных соках лицу. Выгляжу я сейчас, наверное, совсем ужасно, в подобном виде меня не примут ни дома, ни на работе, а на улицах будут шарахаться, как от прокаженного. Завязать что-ли хотя бы глаза, чтобы не видеть окружающих...
А мальчик тот – что было с глазами у него? Мне представляется, как я пробиваю себе путь в комнату, где он сидит, проламываю, возможно, дыру в бумажной двери, и, падая перед ним на колени, вопрошаю его об этом? Что же он может мне сказать?
Из под повязки его стекает зеленая слеза. Я вижу ее так ясно, как будто и в самом деле пребываю вместе с ним; это галлюцинация, иллюзия и реальность, беззастенчиво смешивающиеся в одном безумном потоке: слеза сочится, точит, прямо сквозь мягкую ткань. Ребенок плачет, потому что ему страшно; сегодня ему и в самом деле особенно плохо, случился худший день в его жизни, которую лекарства могут лишь успокоить, ослабить, но не вычеркнуть из нее страдания. И следователь, и женщина, промокающая ему повязку – сегодня эти люди также представились ему жуткими существами без голов, стоило ему ненадолго окинуть взором мир поверх этой своей седой пелены.
А я? А что же я? Он и... меня видит таким же?
Я хочу попросить его об этом, но от страха язык мой отнимается, и я ничего не могу сказать, только стою перед этим маленьким ослепленным ребенком на коленях, и одновременно с этим продолжаю ползти в сужающемся бумажном влагалище, пропитанный сыростью, холодом и знаками, что меня окружают. Отверстие впереди не больше моей собственной головы, однако, задыхаясь, я все продолжаю упрямо к нему ползти – не зная, что ждет меня, потому что и впереди и позади меня дыра остается черной.
Скажи, скажи, что ты видишь, когда смотришь на меня?
Я что, сказал это вслух? Я в ужасе зажимаю рукой свой грязный рот, но подросток на стуле как будто не слышит меня; это вырвалось случайно, в собственной моей голове.

Вот, как случилось все на самом деле: они хотели убежать из города, может быть, даже из страны, от опостылевших воспитателей, врачей и безумных полицейских, которые раз за разом возвращали их в казенный дом. Они думали спастись на корабле, что годами, десятилетиями, стоял у причала, не подозревая не то, что о трудностях, которые могли им встретиться на пути, но даже о том, что корабль этот для плавания непригоден. И по пути – а, возможно даже, просто в ожидании вечера, когда можно будет незаметно проникнуть на пароход, украсть ключи от капитанского мостика, и, вопреки истошным воплям отдыхающих (допускаю, что об устроенном на его палубах ночном клубе подростки все-таки могли прознать), вывести его в залив, а оттуда – в открытое море. Однако случилось нечто, что нарушило их планы раньше: мальчишки свернули со своего пути, вторгнувшись на территорию конторы, где работал я.
И вот теперь я здесь, а они... а где же они? Должно быть, где-то наверху; возможно даже, снова рыскают у причала – в конце концов, полиция поймала только одного.
Я снова прошу мальчишку, изваянием вросшего в стул – теперь уже отбросив всякий страх, ибо хуже того, что случается со мной сейчас, вряд ли могу себе вообразить – снять повязку и посмотреть на меня. Он медленно качает головой; слышит он меня хорошо, однако затея моя кажется ему весьма сомнительной. Тогда, разозлившись, я встаю и сам сдергиваю повязку с его лица. И смотрю... На то, как смотрит он...
Поначалу он отводит от меня глаза, а когда бросает на меня первый осторожный взгляд, мне на мгновение чудится, что он смотрит сквозь меня, сквозь мое лицо, как будто его не существует – и мимолетный страх – к счастью, последний, – охватывает меня. Но взгляд его постепенно обретает твердость, а вместе с ним крепнет и моя уверенность в счастливом исходе нашей встречи (я только что понимаю, что явился к нему только за этим, за одним-единственным взглядом); глаза его из-под покрытых зелеными наслоениями многочисленных лечебных сеансов, смотрят прямо, честно и... свободно. Мальчишка медленно расплывается в улыбке и я чувствую, что улыбаюсь ему в ответ. Все кончено. Я – нет, не я один, а мы, мы – победили!

И в этот момент дверь распахивается и я влетаю в детскую комнату.

Она осталась точно такой же, какой и была вчера – плюшевый детский мир, искусственный и трогательный, маленький – как может оценить только взрослый с высоты своих лет. Мягкие игрушки в углу, картинки на стеклах, под желтым фарфоровым плафоном на потолке неспешно кружит надувший голубые паруса одинокий кораблик. Она лишена, пожалуй, одного – своего центра; пластиковый стул посередине ее опустел, подросток, сидевший на нем, куда-то исчез.
Я возвращаюсь к двери и выглядываю в пропахший мусором и сыростью лестничный коридор. Ничего особенного; самый обыкновенный спуск, преодолеть который можно меньше, чем за минуту. Наверху светится квадратное окошко выхода, за которым невидимо ожидает моего возвращения охранник. В какое жуткое видение я только что был погружен? Уродливая бумажная нора, методично расставляющая буквенно-цифровые росчерки по всему моему телу – куда она исчезла? И те люди, точнее обезглавленные людские тела, которые видел я, – они вернутся?
Насчет последнего у меня нет никаких сомнений; в этом я полностью уверен: они – вернутся. Дело не в безумствующей яркости переданного мне воспоминания, дело в том, что сейчас я сам ощущаю себя другим. Кивая в такт этой мысли, я захлопываю дверь и усаживаюсь на беспомощно скрипнувший подо мной стул, устремляю взгляд в пустоту, пронзая им стены, дома и мертвые, кишащие крысами чумные корабли, которые никогда никуда не поплывут.
Сейчас мне следует незамедлительно подняться наверх и взять желчного человека в фуражке за грудки, предъявить его допрос ему же самому и узнать, где держат они этого ребенка, и где вообще живут все дети за пределами этого милого, но столь крохотного оазиса. Но я жду, я сдерживаюсь – всему свое время, равно как и кораблям.
Я снова возвращаю себя в душные офисы филиала Объединенной Судоходной Компании, к тому самому моменту, когда внезапно увидел то же, что и подросток днями ранее. Десятки туловищ без голов, прилежно склонившиеся над столами, или ощупывающие невидимыми взглядами поверхности мониторов; десятки бледных прокаженных существ – не то кукол, не то витринных манекенов с натянутой поверх офисной одеждой; на месте голов у них небольшая выпуклость, точно под кожей скрывается крючок, за который можно зацепить что угодно – от портфеля до дружеской руки – немыслимое, абсурдное и невозможное зрелище. Голоса их раздаются откуда-то спереди, со стороны причем; мне кажется, что они вообще выводятся из компьютерных динамиков. Жуткие белые безголовые куклы двигаются, поворачиваются друг другу, обмениваются репликами; я слышу чей-то истошный возглас о пришествии кометы, поворачиваюсь у нему и вижу на экране монитора протянувшийся предвестником нового апокалипсиса кроваво-красный хвост безумного небесного светила.
Над всеми этими подобиями людей движутся странные стальные механизмы, вытянутые, похожие на удочки и одновременно штопора, с них свисают звенящие цепочки и холодные крючки, вид которых исподволь наводит меня на мысль об истинном предназначении тех крючков, что выпуклостями вшиты под кожу на обрубках шей. И механизмы, и бледные куклы под ними перемещаются в жутком единообразии, одно зацепляет другое, другое зацепляет третье, комета срывается в телеэкрана, а копир продолжает извлекать из себя сотни, тысячи усыпанных знаками перфокарт, которые немедленно рассылаются по отделам, оседая у безголовых существ на столах. И вот, в этом кошмарном бреду я вижу собственный свой опустевший стол, вижу, как скользит в его направлении, цепляясь к рельсам, проложенным под потолком, механизм, вижу – и швыряю в него загоревшуюся петарду, – так, словно избавляюсь и от ручной гранаты, и от всего мира разом, – и наблюдаю за тем, как медленно полыхает огонек ее стремительно сокращающегося фитиля. А следом – взрыв, такой резкости и силы, что с ближайшей полки валится, крякая, стайка резиновых игрушек, а синий кораблик под потолком лихо отплясывает в захватившем его воздушном экстазе.
Охранник наверху вскакивает со стула, мне отчетливо слышны изрыгаемые им проклятия. Где-то за стенкой начинается возбужденная беготня людей, кто-то переговаривается, спорит. Наверху хлопает дверь. Я вижу выходящую на лестницу человеческую тень, которая мнет в руках фуражку и в карикатурной растерянности смотрит на охранника; мое присутствие в подвальной комнате волнует ее, кажется, в гораздо меньшей степени. Что-то случилось за стенами, стряслось с грохотом, обрушившись на них и, видно, на целый город: я слышу сирены на улице и крики толпы.
Меня охватывает любопытство, наполовину объединенное с уверенностью в том, что происшедшее каким-то образом связано со мной и всем, что узнал я за последние двадцать четыре часа, с тем, что открылось мне – я подхожу к заклеенному веселыми картинками окну и... вспоминаю о том, что нахожусь в нескольких десятках метров под землей.
И все же за ним определенно совершается какое-то движение, по картинкам стремглав проносятся тени людей. Дом этот, должно быть, размещается на склоне горы – и то, что с одной его стороны могло выглядеть спуском в подвал, с противоположной оказывается не чем иным, как выходом на улицу. Я оглядываюсь по сторонам, разыскивая среди игрушек что-то, чем можно разбить стекло, однако все они, как одна – даже лошадка на достаточно крепких деревянных полозьях – все боязливо и жалостливо потупили свои взоры в пол, отчего я на время оставляю свою затею и просто отдираю наклейку со стекла (хотя простым на деле это не оказывается ни в коей мере – картинка прилегает к окну достаточно крепко и мне приходится достаточно крепко повозиться, дабы найти край, за который можно ее потянуть).
А за ней – за ней я с удивлением вижу до странности знакомый пейзаж. Черно-серые дома и корабль, дрейфующий в гавани – открывшаяся мне картина словно пытается воспроизвести ту, что изображена на стекле у меня в офисе – и какое-то время меня даже не оставляет мысль содрать следом и ее. Но это не картина; гротескные экспрессионистские мазки, придававшие ей художественный сюрреальный вид, ушли, уступив место реальности – домам и старому пароходу, к которому непрерывно стягиваются, что-то крича, люди. Сквозь стекло я пытаюсь разобрать, о чем именно они говорят друг с другом, и все, что понимаю – так это то, что какие-то хулиганы пробрались на него и что-то подожгли в трюме.
Громыхает еще один взрыв, огненным клубом разгоняющий ахающих зевак с причала; корабль неторопливо и неумолимо погружается в воду, вопреки спасателям, тянущим к нему крюки багров и пожарным, поливающих затянутый нефтяной пленкой водоем из грубых брезентовых шлангов. Огонь отражается в стеклах здания Судоходной Компании – вот и она, та самая обещанная комета: подлинная, не выдуманная ради очередного звена в цепочке цифр и формул. И, наблюдая полыхающее зарево, я чувствую вдруг глубокое удовлетворение внутри себя; да, чувствую себя счастливым, как никогда раньше: что-то обрело вес, что-то вышло на поверхность, обретя раздробленную до того форму, изверглось с тоннами блевоты; в этом взрыве, кто бы ни учинил его, что-то обрело себя – и меня.
Так и должно быть. Облегченный, счастливый, я покидаю детскую, прочь на поиски устремившегося в толпу следователя; ибо все главные допросы, как мне кажется, еще только предстоят нам.

@музыка: Christopher Lee - A Heavy Metal Christmas

@темы: текст, психоз, грезы сновидца, мир будет спасен, мои опусы

---

Четвертое января

Я вновь взялся за свои вещи; это здорово успокаивает нервы, к тому же Павел Глоба говорит, что год Змеи – это год перемен, в который лучше как можно скорее избавляться от всего, что мешает жить.
Возможно даже, я найду эту дурацкую черную книжечку, прилагавшуюся к колоде.

Я избавляюсь от вузовских записей: распечатки методичек, тетради, архивы лабораторных работ. Все, что еще может мне пригодиться в жизни – так ведь всегда и делается, правда? Мы копим и копим вещи в надежде на то, что когда-нибудь они понадобятся, но проходят годы, десятилетия – а они все так же пылятся себе в уголке, позабытые-позаброшенные.
Мои записи могли пригодиться мне год назад, когда я искал работу по специальности, инженером на заводе. Только – маховик времени неумолим: когда мне сообщили о вакансии, я уже проходил стажировку программистом. Дешево, сердито, но... не уверен, намного ли лучше работать на заводе, на котором к тому же сейчас производятся полномасштабные чистки кадров. Посему – прощайте, физика, электротехника, электроника, химия, технология конструкционных материалов, технология производственных процессов вкупе с ее автоматизацией – и так далее, и тому подобное. Скоро я забуду все окончательно и возвращусь в свой каменный век среднего образования, ибо предметы, заучивавшиеся в теории и зубрежкой долго в памяти не живут.
Я оставил свои распечатки по программированию микроконтроллеров. Может, стоит начать вести учет мертвых языков программирования? Ассемблер – не вымерший, но вполне мертвый. И восхитительный, между прочим, в своей простоте.

Я избавился от старых писем и, частично, открыток. Среди последних попадаются подлинные шедевры изобразительного искусства. Я даже нашел несколько наборов чудесных советских открыток, и выбрасывать их у меня попросту не поднялась рука. Может, когда-нибудь я отсканирую один и выложу в Сеть, дабы он превратился в собственное цифровое воспоминание?

Еще я обнаружил свои первые опусы (вот уж они-то не стоят подобной чести – быть запечатленными в веках). Названия – какие названия: «Чудовище с Марса», «Монстр», «Поезд «Париж-Москва» (рельсы привели его в какую-то потустороннюю чертовщину), «Таинственный дом». Куча комиксов про черепашек-ниндзя, которые я рисовал пачками. До сих пор их (черепашек) люблю и мечтаю когда-нибудь посмотреть все серии с самого начала.
Там была еще какая-то ерунда про писателя, который попадает в мир эльфов, ее раскритиковала моя мать, и я жутко на нее разозлился. Но не на за критику, нет; за то, что взяла читать мои истории без разрешения.
И мой монументальный «роман», как, без сомнения, следует именовать этот труд: «Музей Истории Древнего Мира», в двух частях, с содержанием в конце и жуткой черно-белой копией фотографии аргентинской мумии на форзаце. Речь в нем велась о неизбывном потустороннем зле, явившемся в мир в лице, разумеется, мумии, выставленной в музее города Солеграда.

Когда я, наконец, определился с концепцией того, как мне следует писать (как думал я тогда), у меня было два города, как инь и янь, черное и белое, холодное и теплое, в которых происходили события моих историй – Солеград и Южноморск. У меня даже была карта последнего (я ее тоже уничтожил), на восьми-десяти листах; ее я рисовал, вдохновляясь рассказами и повестями Крапивина. Меня и сейчас увлекает концепция подобного бесконечного полотна, которое можно застраивать домами, прокладывать улицы и т. д., и т. п. – возможно, к ней я еще вернусь.

Во второй части (в конце ее) выяснялось, что главный герой – он был вроде смотрителя при музее – и есть автор жутких преступлений, который паутиной расползались в стороны от музея. Все, что можно сообщить в его оправдание – так это то, что он действовал, будучи влекомым чарами древней мумии. А дальше – хаос, разрушение, и музей проваливается под землю вместе с убийцей.
Помню, был еще рассказ, который я написал в школе в качестве сочинения на свободную тему. Все, что я помню о нем – это то, что главный герой, как и его автор, был эпилептиком, и что он был полным психопатом, который в конце накладывал на себя руки. Учительница, не иначе, как шокированная подобным поворотом событий, поставила мне «5». До сочинения этого я пока еще не добрался.
В школьный период у меня было два четко очерченных этапа в творчестве. Первый – это истории про группу людей, которые куда-то едут, во что-то вляпываются, а затем дружно это что-то побеждают. Сюда же, кстати, можно отнести и мои комиксы про черепашек-ниндзя.
Но я рос, разуверивался в людях, разуверивался в моих школьных друзьях – или «друзьях», в кавычках, – и концепцию поменял: герой мой стал волком-одиночкой, причем обреченным на поражение (у меня было, да, говорят, и сейчас заниженное самомнение). Кроме того, из американских фильмов ужасов и книжек Кинга, которые я читал, я почерпнул идею того, что герой зачастую сам оказывается убийцей, а виною его злодеяниям по меньшей мере наполовину являются его комплексы и страхи, приобретенные в детстве.
Теперь (в особенности с тех пор, как я ознакомился с Лавкрафтом), сия концепция кажется мне скучной и прямолинейной, а Кинг, как писатель, меня разочаровал – и не в последнюю очередь благодаря ей.

@музыка: Theatre of Tragedy - Commute

@темы: история, размышления, мои опусы, итоги

---

Глеб Самойлоff & The Matrixx - Мы под огнем

Вообще-то те клипы The Matrixx, которые видел я - это чистый трэш (что вполне соотносится с песнями, которые исполняют Самойлов И Ко). Но "Мы под огнем" оказался неожиданным маленьким и, не побоюсь этого слова, экзистенциальным шедевром.

@музыка: The Matrixx - Мы под огнем

@темы: восхищение, граничащее с безумием, музыка, грустное

---

Третье января

Купил себе для поднятия настроения «Послемрак». И присмотрел на будущее «Ангел Западного окна» Майринка, которого почему-то поставили на полку к современной литературе. Раз уж видеотека моя накрывается медным тазом, больше буду посвящать себя чтению.
Изначально я планировал, что читать буду все каникулы. Однако подходящий заказ в интернет-магазине сформировать не удалось. А в обычном книжном мне хотелось получить праздничную скидку, а для нее необходимо было набрать книг на определенную сумму. И вот в тот момент я пожалел, что у меня нет друзей, которых можно было бы осчастливить подарками в виде хороших, но абсолютно ненужных мне книжек. И ограничился одной, нужной.

Вот я читаю в журнале для дам: «окончание праздников может спровоцировать плохое настроение и апатию». Если сейчас можно считать, что я пребываю в добром здравии духа, то что же меня ждет через неделю? Виселица!?

@темы: живой книжный, тошнит от жизни, грустное

---

Первое января

Как же я ненавижу всех этих сволочей!

Вытянул вчера перевернутый тринадцатый аркан. Расклад не делал, просто перетасовал карты, снял половину и интереса ради взглянул на то, что лежало сверху. А потом у меня потерялась книжечка, прилагавшаяся к колоде – в ней наверняка должна быть описана перевернутая позиция аркана. И я до сих пор ее не нашел, что закономерно меня раздражает («сволочи» – по этой теме также).
Или это знак, что обращаться к картам сейчас не стоит. Так сказал бы наверняка какой-нибудь таролог, для этого даже не требуется смотреть на картинку.
Или знак того, что пора, наконец, купить полноценный справочник с вставками из «Иллюстрированного ключа к Таро». Склоняюсь все-таки к последнему.

По крайней мере, это является для меня приоритетным вариантом.

Эта карта спутала мне все карты: за короткий промежуток времени я успел вновь поругаться с родителями, перевернуть все в поисках пропажи и лечь спать, совершенно позабыв о желании, что собирался загадать.

Зато «Карнавал душ» я-таки закончил до Нового года – и это слабое, но утешение.

...Кинотеатр закрыт; у механика, очевидно, побаливает голова после вчерашнего. А вот таджик с лопатой у входа почему-то на работу вышел. Менталитет, юггот его подери.

@темы: тошнит от жизни, против человечества

---

Тридцать первое декабря

Итоги 2012 года. Никогда не подводил итоге в конце года, а тут – возьму и подведу. Это как наводить порядок на книжной полке – и приятно, и полезно одновременно. И начать, пожалуй, стоит, по примеру Ирады Зейналовой, с негатива и неоднозначностей.

Желание, которое я загадываю на каждый свой день рождения, упрямо не хочет сбываться, поэтому следует, очевидно, попробовать загадать его и на Новый год. Наверное, следует подкрепить его каким-нибудь жертвоприношением, однако действенных жертв я не знаю. Таро, к сожалению, не подходит тоже: мне нужно не предсказание, а точный результат.

С 23-го числа уходящего года я голодаю. Те на фирме, кто знает, в чем причина, сочтут это проявлением неуважения и презрения к организации, которая меня приютила – и будут правы. Бывают такие ситуации, когда тебе плюют в лицо и ты не находишь ничего лучше, чем плюнуть в ответ. Ситуацию следует как-то выправлять (иногда по утрам меня поднимает с постели не звон будильника, а урчание собственного желудка), но с какой стороны к ней подступиться, я, право слово, пока не решил.
Те же, кто в ситуации не осведомлен, считают, что это – очередная причуда «новенького» программиста – вот и прекрасно.

С кино у меня в этом году связано несколько громких (в локальном понимании, конечно) событий, и поражений также. Что касается событий, то я обзавелся флэш-модемом с безлимитным интернетом и теперь могу скачивать все, что хочу посмотреть (последней отсмотренной картиной был восхитительный «Бармаглот», о котором следует написать еще хотя бы несколько строчек). Кроме того, я прочитал небольшую, но весьма емкую книжечку Дмитрия Комма «Формулы страха», которая позволила мне заполнить некоторые пробелы в познании фильмов ужасов. Не все разумеется; но пробелы весьма значительные.
И немного о грустном: с осени я могу смотреть все эти фильмы на экране телевизора все реже и реже, а к декабрю и вовсе перешел за компьютер, отчего теперь у меня постоянно слезятся глаза, а интерес к продукции мирового кинематографа неумолимо падает. Причина банальна: я все чаще хочу смотреть любимые фильмы в гордом одиночестве, но в семье с одним телевизором сделать это удается с трудом. Надеюсь, новогодние каникулы, в которые все будут заняты прогулками по городу, немного изменят положение дел к лучшему.

Два небольших открытия этого года в плане литературном – это Мартин Эмис (а я-то уж думал, что серия «Интеллектуальный бестселлер» загнулась бесповоротно и окончательно, уступив место простенькому чтиву для отдыха) с его «Другими людьми», коих я сейчас перечитываю, а в плане мистическом – мистер Ходжсон, «Ночную землю» которого, как я надеюсь, еще успею заказать.
Чего мне определенно не хватает почитать – так это «Альрауне». Роман этот я находил в интернет-магазинах, несколько раз формировал корзину с заказом, а пока делал это, он то исчезал из продажи, то снова появлялся, то опять исчезал – прямо заколдованный круг какой-то – и к тридцать первому декабря я так его и не смог пока заказать.

2012 год омрачился для меня несколькими аниме-сериалами. Я, похоже, пересмотрел все сколько-нибудь интересующее меня полнометражное аниме, потом настал черед OVA, а затем и сериалов – жанра не только по самой своей сути «низкого», но и занимающего достаточно много места на электронных носителях – а уж о том, что пересматривать его представителей в силу продолжительности действия тяжело, не приходится и говорить.
Из сериалов я бы в первую очередь отметил «Planetes». Очень добрый, умный (в плане наукоемкости), трогательный – словно пришедший из прошлого с его «живой» фантастикой и незапятнанными человеческими ценностями и отношениями. Неожиданное аниме.

Появилось, вышло из-под пера, так сказать, и несколько новых клипов – FMV в терминологии Рутрекера, Film Music Video, и AMV (то же, только по аниме). «Метрополис» (классический, но расширенная версия), потом «Ловцы забытых голосов», «Марис, Сильнейшая» (героиня фильма сейчаскорчит рожу у меня на всех аватарках в Интернете), «Кровавая Мэллори» – и вот теперь я надеюсь успеть до боя кремлевских курантов с клипом по «Карнавалу душ».

Что же еще было-то? В плане музыкальных новинок – глухо все («Monkey Me» от Милен Фармер так и не послушал пока). Из открытий, не актуальных ныне: «L7» и сольный проект Глеба Самойлова «The Matrixx».

Еще в этом году я попытался перебежать из одного блога в другой, но сделать этого мне не удалось, поэтому приходится пока вести сразу два. Решил отложить перебежку до 31 октября года следующего.
В Сети я, кстати, впервые познакомился с представителями породы т. н. «нашистских троллей», обожающих играть в игру «кто кого переспорит и пригрозит вдогонку судом». Чего уж там греха таить, разок в нее поиграл и я: захотелось мне узнать эту породу получше. И узнал, что, оказывается, врагом Родины можно являться и не будучи в оппозиции. И что любить Путина обязаны мы все; слова и действия Лидера нации осуждению не подлежат – иначе ты автоматически осуждаешь всю нацию целиком. Показатель.

Мои сны... я сдержал данное себе слово и придаю им какую-никакую художественную обработку... а когда текущие сны истончатся или закончатся, можно будет поднимать старые дневниковые записи (с этого я, кстати, и планировал начинать).

@музыка: Вера Брежнева - Реальная жизнь

@темы: итоги

---

Памятник Диме Яковлеву

Тут вот промелькнула вчера бредовая новость об установке памятника печально известному Диме Яковлеву. Причем выдал идею не кто-то там, а известный врач, детский хирург Леонид Рошаль, фамилия которого не вызывает (мнение мое о нем после настолько недалекого высказывания все-таки не изменилось) во мне ничего, кроме уважения. Рошаль не первый, конечно, кто додумался до такого. Памятник Диме (родители которого не могут подать в суд за наживу на имени мальчика, потому что их нет) уже поставлен - это тот самый закон.

В этом, наверное, есть нечто, вызывающее особое садистическое удовольствие - чтобы наши сироты умирали у себя на родине. Нет, я совсем не против того, чтобы им оказывали надлежащую помощь и заботились о них как это делают в цивилизованных странах. Если сумеют - получат американцы фигу, а государство наше наконец-то научится любить детей. Только вот... сначала неплохо было бы эти самые условия создать. У нас же все как всегда наоборот: телегу ставят впереди лошади. Запретили американцам усыновлять российских детей - ладно, а что с ними делать потом - это ВВП оставил чиновникам, так сказать, "на проработку". Они "проработают", можете не сомневаться. Памятник, чувствуется, будет еще не один...

@темы: торжество бреда, оруэлл, грустное

---

Двадцать девятое декабря

Закономерный финал: всю ночь меня жрали зомби. Я убегал от них, прятался в каких-то чертовых помойных дырах, но они все равно меня находили и поедали; а потом все повторялось заново.
Уже ближе к финалу сна, в поезде повстречалась девушка, совершенно незнакомая мне (не Ты, конечно же, не Ты) и произнесла одно слово, которое вертелось у меня в голове все утро. Увы, я не помню его, следовало сразу записать. В слове том была буква «Э» и несло оно в себе некий очистительный, но жертвеннический настрой: не то «эскалация», не то «экзекуция», не то что-то в этом же роде.

@музыка: The Matrixx - В открытый рот

@темы: психоз, грезы сновидца

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Двадцать седьмое декабря

Вчера специально купил рубашку, а сегодня утром пытался ее выгладить; потратил на это целый час, но результат впечатлил меня мало.
На самом деле я отношусь к той категории людей, которые рубашек не носят – одеваясь в вещи исключительно немнущиеся. Соответственно, и навыки владения утюгом мои существ6енно ниже, чем паяльником. Однако в пятницу (у него) корпоратив, на котором хотелось бы все-таки оказаться в рубашке. Жаль, что в магазинах не продают предварительно выглаженные рубашки. Или не выглаженные, но немнущиеся. У меня есть одна такая, но у нее, к сожалению, короткие рукава и зимой в ней холодно.
В общем, завтра я посмотрюсь на себя в ней в зеркало. И если результат не удовлетворит – то звиняйте тогда, приду в том, в чем ходить имею обыкновение.

@музыка: The Matrixx - Такой день

@темы: торжество бреда

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

25.12.2012 в 15:25

Пишет  Томас:

25.12.2012 в 14:47

Пишет  Fire Owl:

Не могла не...

25.12.2012 в 14:27

Пишет  Сильмарилл в когтях Смауга:

cthulhu outside

ах да, я ж специально ждала, чтобы запостить эту прелесть

Узнаю шогготов, упыря, иннсмутских няшек... справа сложнее. Не то братюня Вилли, не то Древний, насекомого дружбана знаю, но забыл их имя.

@темы: присоединяюсь к поздравлениям, лавкрафт

---

Двадцать четвертое декабря

Расхреначил свою магнитолу. Маленькую, симпатичную, похожую на яйцо. И до невозможности грубую. В общем-то, она была чудесна во всем, только безнадежно портила диски. Причем делать это начала аккурат после того, как прошел ее гарантийный срок эксплуатации. Точность поистине швейцарская, несмотря на то, что магнитола была «Хундай».
По-моему, современную технику специально делают такой, чтобы она работала не дольше положенного срока; а иначе как же будут покупать ее снова и снова!? Ну вот и получила молотком. – кассетная дека, кстати, персонально была вколочена в корпус магнитолы – за то, что пыталась убежать, пока я колотил сей агрегат сверху.
Но катарсиса не случилось. Видимо, был я недостаточно раскрепощен. Слишком боялся, что детали разлетятся по всей комнате и был сильно напряжен от этого, осторожничал. Наверное, был бы я маньяком-убийцей, стелил бы под жертву газетку. Словом, такого оргазма, который случается после zerreißen, zerschmeißen, у меня так и не произошло.
Разочарования, впрочем, тоже.
Несмотря на то, что мне теперь больше не на чем слушать аудиокассеты.

Забавно, с каким упорством я цепляюсь за старое. На этой магнитоле была функция записи, и первое, что я сделал, когда она досталась мне в руки – это принялся переписывать свои диски на аудиокассеты. И, как ни странно, благодаря обнаружившемуся спустя год дефекту, оказалось, что именно кассеты, побывавшие в ее чреве, те же диски пережили. Мне кажется, стоит избавиться и от них тоже, оставив только парочку на память – это Queen и выигранная мною в конкурсе, проводившемся газетой, где работал отец, «Глюкоза». А потом придушить и их. Все смертно; все – тлен, в конце концов.
На трех кассетах у меня Rammstein (одну я расколотил вместе с магнитолой), нелегальные, наверняка, и покупавшиеся в разные годы. Но при этом на всех них одна и та же «фирменная» печать.
Первую из них (сборник хитов с «Herzeleid” по «Mutter”) подарила мне мать. Она у меня «продвинутая», заразила этой группой и себя и меня. Впрочем, как я уже сказал, всему на свете приходит конец – и дурацкому фанатизму тоже. И родственной любви (последняя постепенно заменяется тупым раздражением от каждого движения близкого когда-то человека).
Так что разбитая магнитола – это еще и моя маленькая инфантильная месть тем, кто когда-то ее мне подарил. А вот за что – не знаю.
По всей видимости, за их превосходство. Напыщенное слово, но формулировки точнее я подобрать не могу.

@музыка: Rammstein - Zerstoeren

@темы: психоз, грустное

---

Двадцать третье декабря

Встречал я на просторах Сети следующий флэшмоб, разновидность игры в ассоциации: ведущий называет слово, а игрок описывает связанные с этим словом вещи, которые случались у него / с ним в реальной жизни. Реальность, воспоминания – все это никогда не прельщало. Развернутый ответ, ко всему прочему, – нет, нет и нет. Я не буду отвечать, почему, а предложу вместо этого свой вариант игры. Я уничтожаю какую-нибудь реальную вещь, а потом рассказываю о том, что меня с ней связывало.

Вчера, к примеру, я избавился от своей коллекции камней. Мне было жалко ее, но еще жальче терпеть задвинутую в самый низкий угол комнаты. Этот мир определенно не был предназначен для нее; в мусоропроводе камни явно нашли свое освобождение. К тому же они пережили Конец света.
Собирал я их с детства – то были всякие там округлые камушки и «куриные боги», подобранные в районе Камского Устья. Один раз я чуть не утонул там, в пяти метрах от берега – и это был второй раз, который навеки вселил в меня отвращение к воде. Первый – это в школьном бассейне; счастье, что тогда это не произошло во время ныряния... хотя, кто знает? Моего первого физрука уволили, по слухам, из-за того, что у него утонул мальчик. Этот человек обожал топить детей... Но я отвлекся.
С течением времени, когда коллекция моя подрастала, я регулярно прореживал ее, оставляя только штучные экземпляры. Потом в ней появился деревянный кораблик, потом – две модельки кораблей, склеенные из подаренных пластмассовых наборов. Очень детальные, кстати, копии; коллекция моя превращалась таким образом, в подобие морского дна с затонувшими эсминцами в центре. Увы, модельки прожили недолго: мерзкие дети, которые приходили к нам в дом поиграть, быстро обломали своими шаловливыми ручками сначала мачты, а затем и палубы. В определенном возрасте детей стоит подпускать только к ударопрочным предметам.
Кстати, вспомнил. У меня где-то есть купленная в давние времена за бешеные (по моим тогдашним меркам) деньги модель довоенного автомобиля, которую постигла столь же печальная участь. Лучше избавиться и от нее тоже.
Гвоздем, хитом, так сказать, моей коллекции стали мертвые раковины, свозившиеся в нее разными людьми из разных мест. И почетное место среди них занимала глыба, которую я собственноручно протащил в десятилетнем возрасте через весь город; пронес, увернувшись от настойчивых просьб руководительницы детского экологического отряда, в котором работал, передать находку им. Глыба была целиком усеяна отпечатками древних морских раковин, было их там штук десять по меньшей мере.
И, разумеется, прогремела она в трубе мусоропровода громче всех.

@темы: история, грустное

---

Двадцать второе декабря

В этот день, в этот вечер электричество отчего-то раздражает. Я чересчур перегружен информацией – в этом, полагаю, все дело. Информационные потоки в частых дозах вредны.
Я был бы не против пожить пару месяцев без солнца. Разумеется, при условии того, что Земля будет обогреваться неким альтернативным источником тепла. Тьма – она такая зыбкая, но вместе с тем покойная. Когда я читал «Детей капитана Гранта», то всегда завидовал никталопии Паганеля; но, в общем, при наличии определенного количества тренировок, достижимо и это.

Мои сны становятся более кинематографичными. Сегодня я отправил послание какой-то девушке, и камера после этого элегантно двинулась от моего лица, пролетев сквозь два ряда колючей проволоки: очевидный намек на преграды, разделяющие нас.
В горах сегодня холодно и мокро. И грязно. Но наше путешествие зашло слишком уже далеко, чтобы его можно было останавливать.

Скрещенные зубные щетки смеются надо мной.

Мне бы хотелось найти для себя «жилетку». Не в Сети, в жизни. Желательно бесплатную. В обмен я позволю себя съесть – правда, в отличие от жертвы одного германца, мне все-таки важно, чтобы это была женщина.
Я пишу сейчас при мерцании экрана телевизора, по которому показывают дурацкий футбол. Мне бы так не хотелось, чтобы это время заканчивалось.

@музыка: Lacrimosa - Refugium

@темы: грустное

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Худ. фильм "Боевой конь"

Как ни крути, но кто еще, как не Стивен Спилберг, может позволить себе спокойно почивать на лаврах режиссера "Списка Шиндлера", "Челюстей", "Инопланетянина", "Спасения рядового Райана". Живут же, в конце концов, припеваючи забронзовевший Джордж Лукас и практически забронзовевший Кэмерон. Однако вхожий в ту же когорту голливудских классиков Спилберг все не унимается, продолжая чуть ли раз в два года выдавать новую картину, чередуя развлекательное кино с драмой, а "вечные" ленты с (раз на раз не приходится все-таки) проходными. К счастью, к последним "Боевой конь" не относится.

Этот фильм можно описать буквально в нескольких словах: история любви - человека и лошади. Что немаловажно - рассказанная, как и в романе, по которому была поставлена, от лица коня. На долю его выпадают страшные испытания: юность его заканчивается вместе с началом войны, после чего его начинает швырять по полыхающей Европе - от войска к войску, от хозяина к хозяину. Памятуя о том, кто на самом деле является главным героем картины, Спилберг снимает подчеркнуто неглубоко, не вникая в драмы человеческие, обрисовывая характеры буквально двумя-тремя четкими штрихами - двое подростков, дезертирующих с фронта, влезающий в долги фермер, девочка, потерявшая родителей... Поверхностно, но лишь настолько, чтобы не заострять на героях внимания; все они - лишь нити, вплетенные в полотно войны и личного антивоенного пафоса режиссера, который в старомодности своей все так же убежден, что мир спасет... любовь. Кульминационная сцена (она разряжает обратно полярную ей предшествующую, невыразимо жуткую по накалу), в которой обе враждующие стороны сталкиваются буквально лицом к лицу, а между ними оказывается конь Джоуи, только подтверждает это.

Возможно, критиков расстроит гуманистический пафос "Боевого коня"; возможно, многие сочтут его нелепым в эпоху "Темного рыцаря". "Фильм для детей" - пренебрежительно скажут они. Картина и в самом деле подчеркнуто проста и в этом старомодна - такие открытые, светлые фильмы были в ходу с полвека назад. И это как раз тот случай, когда этот фильм стоит в первую очередь смотреть детям. Красивый (порой кажется, будто листаешь фотоальбом про лошадей), щемяще-трогательный и совершенно не заумно рассказывающий о тех важных вещах, о которых мы, взрослые, отчего-то забываем. О дружбе, любви, преданности. Настоящих, не измеримых фунтами и пенсами. И о жестокости войн. "Боевой конь" и сам похож на хорошую детскую книгу - а детские книги только такими и должны быть...

8/10.

@музыка: Lacrimosa - Alles Luge (Live)

@темы: мои обзоры, кино, спилберг, сказка, живая природа, кусочек детства