A simple mind
Мне вообще лень оформлять свои сны в рассказы, как я это делал раньше. Но, пожалуй, скоро придет время перешерстить все, что я успел написать с начала года и довести до ума.
А пока - последний сон, для которого я нашел сегодня утром время превратить его в короткий рассказ.
Для удобства чтения, текст традиционно разделен абзацами, хотя на самом деле их тут должно быть только четыре.
читать дальшеЯ готов побиться об заклад на что угодно в том, что именно та птица послужила источником наших дальнейших неудач. Старший помощник на корабле прямо так и говорил, что встреча с ней не к добру, но что нам нужно пережить эту встречу, пережить как испытание. Странные вещи я порой слышу от людей, которые разуверились в Боге.
Так или иначе, но до птицы путешествие проходило просто замечательно. Наше судно заходило в порты разных стран, нас приветствовали пестро одетые торговцы, приносившие огромные тюки со своими товарами прямо на причал, а хмурые мускулистые рабочие ловко управлялись с просмоленными канатами на пристани и, кажется, тоже по-своему приветствовали нас. И я с наслаждением купался в лучах этого приветствия. Мы были богами, белоголовыми старцами из неведомых северных земель, которые явились людям, дабы напомнить о своем существовании - так я себе это представлял. Мы могли ничего не делать, а просто стоять на борту и с высоты разглядывать снующие внизу раскрашенные толпы и вдыхать горячий аромат пряностей.
Помню, этот корабль поразил меня еще на суше. Огромный пакетбот, масштабами своими более походивший на Ноев ковчег. Если ты стоял на причале, то не мог разглядеть ни мачт, ни рей - перед тобой возвышалась, растворяясь где-то высоко в небесах, монолитная деревянная стена, крепко сбитая из досок, еще пахнущих деревом. И едва я впервые увидел ее, эту стену, как мне тут же захотилось очутиться там, наверху, высоко над землей, в окружении чаек, солнца и ветра.
Я бежал, позорно бросил родительский дом, не дождавшись благословения близких. Это было под покровом ночи; а капитан, которому нужно было набрать команду, всячески мне в этом способствовал. В тишине, которая нарушалась лишь плеском волн, я поднялся по длинному, бесконечному трапу на борт, бросил последний взгляд на освещенный огнями городок внизу и исчез с лица Земли. И даже спустя многие недели странствия, погрузившись в монотонную рутину возни с такелажем и огромными белоснежными парусами, я не утратил того чувства восхищения и преклонения перед судном и той свободой на волнах, что оно предоставляло нам в обмен на четкое управление.
Однако бесчисленные встречи с портами южных земель, о которых я упоминал выше, постепенно стали притуплять это чувство. Можно сказать, что нам стали надоедать овации, из раза в раз встречавшие нас на берегу, как и само присутствие толпы внизу. Должно быть, капитану захотелось чего-то большего, чего-то более значительных масштабов, того, для чего на самом деле был выстроен наш пакетбот. Ему захотелось поймать птицу Рух.
Быть может, идея эта пришла в голову не ему, а одному из жадных до всего нового градоначальников, к которым он изредка спускался на землю. Но факт остается фактом: ослепленный, как и все мы, все более растущей однообразностью странствия, он с радостью ухватился за это предложение. А мы - вот идиотЫ! - с некоторой долей опаски (ибо о птице слышали до этого лишь из сказок) согласились на это.
Тут мне следует упомянуть и о самой команде. Что было странно для столь огромной махины, приводилась в движение она лишь капитаном, старшим помощником и мной, юнгой. Каким образом это происходило, я не способен точно понять до сих пор. И единственное рациональное объяснение, что приходит мне в голову - это то, что капитан наш сумел настолько четко отладить работу всего - снастей, парусов, руля и взаимодействия их с ветром и морскими волнами, - что те сами управляли друг другом, направляя корабль туда, куда было нужно; что же касалось людей на борту, то те лишь изредка корректировали курс. И это обстоятельство только больше добавляло во мне восхищения судном, хотя по правде сказать, в случае его истинности следовало восхищаться не только кораблем, но и его капитаном.
На поиски птицы Рух ушло примерно столько же времени, сколько понадобилось нам на то, чтобы прийти к мысли об их необходимости. Мы более не заходили ни в какие порты и гавани (хотя, проплывая мимо берегов, все равно слышали приветственные залпы из пушек), сосредоточившись на своей цели. Держим ли мы правильный курс, знал похоже, один лишь капитан, запиравшийся в одиночестве по вечерам в своей каюте, набитой картами и истрепавшимися от нескончаемого чтения книгами. Мы миновали семь морей и пережили семь лун, но лишь когда наше судно проплыло чудовищный пролив - две стискивающиеся по бортам скалы, высоченные, выше даже самого корабля, что отливали на солнце мертвенным стальным сиянием, - лишь тогда я окончательно поверил в то, что та птица - не выдумки, не плод причудливой фантазии средневековых моряков, а вполне реальное создание, отчего я пережил первый пик страха неизведанного, на который вскоре набежало волнительное предвкушение чуда. Это было опасно - бесспорно, - как и заявлял старший помощник, и это было безрассудно. Но именно эта встреча должна была стать тем толчком, что способен был нас встряхнуть. Мне не было важно, что собирался делать с птицей капитан - продать ее кому-нибудь или заполнить ею пустоту нашего трюма, - я лишь страстно желал, как и все остальные, самого факта ее поимки.
Когда наша шлюпка - с первой, так сказать, разведкой, - высадилась на острове, где обитала птица, мы, все трое, уже просто разрывались от нетерпения. И последний всплеск осознания величия всего того, что мне встречалосб в пути, начиная с первого взгляда, брошенного мной на корабль, пришелся у меня на тот момент, когда я впервые увидел птицу Рух.
Она спала на берегу, совсем не подобающе птицам распластавшись прямо на песке. Будь она пичужкой обычных размеров, вы бы вряд ли заметили ее в лесу - серая, с растрепавшимися перьями, она бы напоминала выпавшего из гнезда и умершего на пути домой птенца, если бы не ее размеры. В длину тело ее превышало сто футов. Хвостовое оперение птицы исчезало в тени начинавшихся невдалеке джунглей.
Капитан напомнил нам о гарпунной пушке, которая, будучи вынесенной им в незапамятные времена с какого-то китобоя, стояла у нас на палубе на случай внезапной нехватки провианта. С корабля мы не могли, разумеется, выстрелить по птице. Но вот привязать к ней гарпун и потащить в море - пожалуйста. Абсурдность этой идеи не была нами оценена вовремя по достоинству, и капитан, точно по мановению волшебной палочки, извлек со дна шлюпки гарпун с привязанным к нему толстым канатом, который другим своим концом уходил в воду.
Мне кажется, птица мертвая. Я вновь воображаю себе мертвого птенца на берегу ручья. В нем копошатся насекомые; и мы будто высадились на берег страны великанов, и я жду, что вот-вот один из падальщиков высунется и посмотрит на нас с высоты тысячеглазым взором. Капитан раздвигает скрипящий клюв и привязывает гарпун прямо к черному языку птицы.
"Так будет надежнее", - объясняет он.
Мне жутко. Мы со старшим помощником обмениваемся полными асолютного понимания взглядами. Птица лишь кажется мертвой, но капитан, похоже этого не понимает. Или ему все равно. Он с разбега прыгает в шлюпку и давит на весла. Мы догоняем его и успеваем взобраться на борт следом лишь тогда, когда вода поднимается нам выше пояса. Я поминутно оглядываюсь на берег; нас и птицу объединяет сейчас прочная ниточка каната, но птица, похоже, пока еще спит.
В спешке мы подплываем к кораблю и поднимаемся наверх, на палубу. Канат, выходящий из гарпунной пушки, лениво, помимо нашей воли, движется то в одну сторону, то в другую. И резко натягивается, стоило последнему из нас ступить на корабль.
Мы поднимаем якорь и пытаемся скорее уйти как можно дальше от берега, чтобы затянуть просыпающуюся птицу Рух в воду. Оттуда, со стороны острова слышен шум, хлопанье крыльев доносит до нас грязный аромат чего-то паленого. Но птице, похоже, не приходит в голову мысли взлететь, дабы попытаться оторвать корабль от волн и поднять еще выше в небо, - либо она не может. Канат дрожит, натянутый как струна, и мы трое, охваченные нервным, безумным возбуждением, напряженно следим за ним и показаниями лота. Этот запах - невыносимо отвратительный, - становится все сильнее, и я вдруг понимаю, что так способна пахнуть лишь настоящая смерть.
Канат ненадолго ослабевает, а затем вновь тянется - но на сей раз прямо в глубину у нас под ногами. Судно кренится, и все, что было на палубе, включая нас, катится к левому борту. Громом треск слышится, и я успеваю лишь подумать о том, что казалось ранее невероятным: наш огромный непотопляемый Ковчег все-таки разломился, а потом меня увлекает в крутящийся и бурлящий водоворот воды вместе с обломками обшивки и такелажем, все дальше и дальше, на глубину, туда, куда скрылось по недомыслию разозленное нами серое существо...
Я падаю все глубже, и, хотя вода выдавила из моих легких последние остатки воздуха - у меня не осталось на этот счет никаких сомнений - мне кажется, что я все еще способен недолго продержаться, оставаясь живым.
Когда я прихожу в себя, море вокруг нас напоминает побоище. Все оно, насколько хватает взгляда вокруг, усеяно кусками дерева, остатками нашего судна. Как будто мы попали в самый эпицентр морского сражения. Я примечаю вдалеке уцепившегося за какую-то бочку капитана, и мне также кажется, что в воде я замечаю плывущее кверху спиной еще одно тело. Да простят меня мои товарищи, но в этот момент я потерял всяческий интерес к ним и их судьбе, и был озабочен лишь собственным спасением. Я подмечаю берег и плыву, напрягая остатки сил, к нему.
Побережье это являло собой полную противоположность солнечному, песчаному берегу острова, где мы нашли птицу Рух, - и это, в свете случившихся событий, только радовало меня. Поросший травой и редким кустарником, он более подходил нашим широтам, - точно я снова вернулся в родную гавань, которую когда-то давным-давно покинул. Изучая береговую линию, я обнаружил также, что мне повезло, поскольку выбрался я на сравнительно пологий участок; в иных же местах земля, поглощаемая водой, круто обрывалась - будучи обессиленным, выбраться на сушу там я бы уже не смог.
Вода черна, поверхность ее напоминает мне масло. В нем, качаясь, плавают отраженные звезды. Я очнулся лишь под вечер, а сейчас уже ночь.
Вскоре на берег ко мне выбрались капитан и старший помощник, с ног до головы покрытые грязью и тиной. Сам я, увидев это, подумал в тот момент, что выгляжу не лучше и предпринял несколько попыток очиститься. Отчасти мне это удалось, хотя лучшим для меня было бы вернуться в воду и попытаться отмыться там. Но от мысли последнего меня воротило: я вновь вспоминал холодную, стискивающую меня глубину и принятое нами за птицу чудовище, что ждало на дне ее, и непроизвольно делал шаг назад.
Неподалеку было поселение, жители которого спали еще не все - если судить по двум-трем огням, - и мы направились туда. Больше всего я боялся, что местные примут нас за грабителей, или еще хуже, за всплывших со дна утопленников (мы не раз сталкивались с суевериями в особо отсталых деревушках, мимо которых наше судно держало путь). Двое бродяг, завидевших нас, прижались к стенам домов, единовременно звякнув бутылками, и проводили нас настороженными взглядами. Но в них (насколько мог я судить) не чувствовалось ни страха, ни агрессии. Мы были для этих людей пришельцами, но как будто не более того.
Больше никого на улице мы не встретили. Обойдя пороги нескольких домов, в окнах которых все еще горел свет (в большинстве случаев нам даже не открыли - что, в общем-то было вполне разумной предосторожностью жителей), мы добрались до самого края поселения, к еще одному двухэтажному дому, окна первого этажа которого были освещены. Здесь нам открыла женщина в чепце и странном платье, будто сошедшем со страниц исторических журналов. Без лишних разговоров она впустила нас внутрь.
Обстановка в доме была также пропитана стариной: в гостиной, куда нас сопроводили, полыхал живой камин, на стене висела картина с изображением человека в полный рост, который был одет столь же старомодно, что и впустившая нас женщина, было и множество и черно-белых фотографий, столь нечетких, что того и гляди расплывутся прямо друг по другу. Все это казалось слишком неестественным для классической домашней обстановки, которую я знал. Окружающие нас предметы будто были выставлены на витрину.
В доме была еще одна женщина, значительно старше этой и одетая в более подобающий по времени домашний халат (она спустилась помочь нам подобрать сухую и чистую одежду). И девочка с длинными каштановыми локонами до плеч, также одетая по старой моде и словно для выхода в свет. Так уж получилось, что когда она вышла ко мне, все взрослые, включая моих товарищей, разом куда-то пропали, поэтому, ни найдя по сторонам никого из них, я спросил, что это за место, у нее.
- Это дом-музей Льюиса Кэрролла. - бросила девочка. Она сосредоточенно рассматривала меня с головы до ног, и я еще раз внутренне ужаснулся тому, насколько страшно могу выглядеть.
Кто такой Льюис Кэрролл и чем он прославился настолько, чтобы его дом превратили в музей, я не знал. Поэтому промолчал в ответ и пошел за девочкой, которая повела меня на второй этаж. По пути к лестнице мы попали еще в одну странно обставленную комнату, по стенам которой были стеллажи, заставленные книгами. Не книги, разумеется, привлекли здесь мое внимание, а то, что находилось посреди комнаты. Вначале я принял это что-то - стоявшее вдалеке от меня и в приглушенном свете, - за часть интерьера - например, низенькую лесенку, чтобы хозяевам было лучше подниматься к домашней библиотеке. Однако, оказавшись в комнате и присмотревшись к предмету, я почувствовал, как по моей спине непроизвольно пробежал холодок. В центре помещения, в которое мы вошли, вырастая прямо из пола, стояло надгробие с высеченными на его поверхности непонятными инициалами "L.A." и датами рождения и смерти. Оказавшись в комнате, девочка заметно погрустнела и, присев у надгробия, принялась ковырять его поверхность ногтем.
Я шепотом, ужасаясь нелепости мысли, что пришла мне в голову, спрашиваю у нее:
- Здесь его могила?
Она смотрит на меня недоуменно, почти что раздраженно. И вслух читает, водя пальцем по рельефным буквам: "Л.А., Лидделл, Алиса".
Мне все равно ничего не понятно, но я киваю, послушно соглашаясь с ней. И замечаю вдруг двери. Оказывается, это не комната, а холл с книгами и надгробием посередине. С одной стороны двери, ведущие наружу, с другой - лестница, ведущая на второй этаж. Я попытался представить, входили ли мы в дом этим путем или как-то иначе, но не смог. Единственное, что я мог с уверенностью сказать самому себе, - это то, что надгробия этого, когда нас проводили внутрь, я не помнил. Возможно, меня привели к какому-то иному входу, который владельцами дома не использовался. По матовому стеклу дверей черными пальцами скреблись кривые ветви деревьев.
Наверху девочка показала мне спальню, где я мог переночевать, и одежду, в которую я мог переодеться. Комплект одежды показался мне столь же старомодным и чересчур изысканным, и я с сомнением переложил его в изголовье. Девочка была печальна.
Почему ей так грустно, думал я. Может, ее развлечет одна история, история про трех незадачливых моряков, вздумавших изловить сказочную птицу Рух?
В комнате стояла гробовая тишина. Я вдруг понял, чего не хватает этому дому для того, чтобы стать музеем, музеем памяти. Тикающих часов, которые было бы слышно из каждого его уголка.
"Может, ее не пускают на улицу?" - подумал я о девочке, которая продолжала смотреть на меня, будто ожидая чего-то. - "Эти женщины - ее мать и бабушка, наверное, очень строгие и не позволяют ей гулять одной?"
Мне показалось, или она что-то произнесла? Или это сказал я сам? Все это время во мне нарастало чувство тревоги, будто все громче говоришее мне, что я не должен находиться здесь. Где капитан и старший помощник, где те женщины? Почему я не слышу ни звука, точно поглощенный ваккумом? И это слово, с моих ли губ сорвавшееся, или с ее: "Беги". Как и я, она не желала оставаться здесь.
Я поднял оконную раму, впустив в душную комнату ночной воздух и шум деревьев. О том, чтобы возвращаться обычным путем не было даже мысли; девочка, похоже, была напугана, и ее паника передалась мне. Прямо под окном располагалась покатая крыша первого этажа. Девочка, резко вскочив, промчалась мимо меня, обдав ветерком, и выпрыгнула наружу первой. Крыша загудела. Я похолодел, предчувствуя, что скоро сюда сбежится весь дом. "Но кого я в общем-то опасаюсь? Пары женщин?" И, вняв этому голосу рассудка, я прыгнул следом, и заскользил по крыше вниз.
Внизу девочка повела меня вдоль стены дома, мимо каких-то пристроек. Над нашими головами шумел буйно разросшийся старый сад - высаженный, наверное, еще во времена того, чьим музеем являлся дом, подумал я, - но шумели и другие, людские голоса. Мы и в самом деле потревожили многих, и речь шла не о двух женщинах. Толпа из, возможно, доброй половины селян двигалась по улице, прокладывая себе путь факелами и воинственно настроенными голосами. Предчувствие недоброго не обмануло меня; мы и в самом деле попали в ловушку. Вот я вижу, как ведут старшего помощника: руки его связаны, он голый по пояс, все тело его изранено. Селяне вооружены кольями.
У меня не было времени расспрашивать о них у девочки, да и она сама явно не была настроена говорить. Молча она повела меня прочь от людей, и вновь какими-то задворками (возможно даже, мы уже вышли из владений ее семьи). По какой причине впали мы у них в немилость? Быть может, они не любят чужестранцев? Быть может, они боятся за девочку, боятся, что мы похитим ее? - а ведь так, по сути дела, и случилось, с той разницей, что сбежала она по своей волей, а я лишь выпустил ее, словно птицу, на волю.
Куда идти? За углом раздался крик боли - это снова был старший помощник, - и похоже, то был крик умирающего: слишком безнадежен был он и слаб. Девочка продолжала вести меня куда-то одной ей известными тропинками. Мы миновали несколько дворов, потом долгое время бежали в тени подлеска, и лишь тогда я обратил внимание на то, что шум преследователей постепенно стих и был едва слышен. В воздухе пахло солью. Пахло морской водой.
Вода медленно, но неумолимо наступает на землю, пожирая ее и отхватывая гигантские куски, столь же неторопливо погружающиеся в неизмеримые океанские пучины. Мы стоим на обрывистом берегу фута три высотой, и под нами в черном масле плавают обломки корабля, который был мне когда-то домом. Один из них достаточно широк, чтобы вскарабкаться на него и плыть, не замочив ног. Похоже на огромную бочку, расколотую пополам. Где капитан сейчас, и где старший помощник, где мои товарищи? Они смогли спастить из морской бездны, но не убереглись от безумной человеческой толпы, которая, вне всякого сомнения, разорвала их в клочья или загнала до смерти по одной этим людям понятной причине. Я горестно взираю на пустынный пейзаж, сложенный из кусков корабля, и подтягиваю к себе длинной веткой бочку, и перебираюсь в нее. Та моментально погружается в воду. Бочка оказывается в воде не настолько глубоко, чтобы в ней не нашлось места для еще одного человека. Я оглядываюсь на девочку, но та грустно качает головой. Этот мир вечной ночи принадлежит ей, а она ему, - и, как бы тоскливо и тяжело не казалось в нем жить, она не покинет его. Никогда.
Девочка отбрасывает с лица набежавшую прядь волос. Она по-прежнему печальна - с тех пор, как мы миновали то надгробие - но теперь к этой печали прибавилась какая-то твердость. То, что люди глупые и недалекие могли бы именовать смирением. Но я - я знаю, что это не так.
Мой импровизированный корабль отчаливает от берега. Я вновь пускаюсь в долгое плавание, которое, возможно, станет уже для меня последним.
Я на прощание машу рукой девочке и оборачиваюсь в гладкую, кристально ясную черноту впереди. И вдруг еще раз, теперь уже с ужасом понимаю, что рядом не будет никого. Что этот корабль мне придется вести в гордом одиночестве, и самостоятельно отлаживать всю его сложную механику взаимодействия с ветром и волнами, как ранее это делал капитан.
Я в панике оборачиваюсь к берегу и хочу что-то прокричать удаляющейся от меня девочке, но гортань моя словно онемела, и губы мои способны издать лишь громкий шепот. И вот я шепчу:
"У меня нет руля..."
А пока - последний сон, для которого я нашел сегодня утром время превратить его в короткий рассказ.
Для удобства чтения, текст традиционно разделен абзацами, хотя на самом деле их тут должно быть только четыре.
L.A.
Корабль и птица.
читать дальшеЯ готов побиться об заклад на что угодно в том, что именно та птица послужила источником наших дальнейших неудач. Старший помощник на корабле прямо так и говорил, что встреча с ней не к добру, но что нам нужно пережить эту встречу, пережить как испытание. Странные вещи я порой слышу от людей, которые разуверились в Боге.
Так или иначе, но до птицы путешествие проходило просто замечательно. Наше судно заходило в порты разных стран, нас приветствовали пестро одетые торговцы, приносившие огромные тюки со своими товарами прямо на причал, а хмурые мускулистые рабочие ловко управлялись с просмоленными канатами на пристани и, кажется, тоже по-своему приветствовали нас. И я с наслаждением купался в лучах этого приветствия. Мы были богами, белоголовыми старцами из неведомых северных земель, которые явились людям, дабы напомнить о своем существовании - так я себе это представлял. Мы могли ничего не делать, а просто стоять на борту и с высоты разглядывать снующие внизу раскрашенные толпы и вдыхать горячий аромат пряностей.
Помню, этот корабль поразил меня еще на суше. Огромный пакетбот, масштабами своими более походивший на Ноев ковчег. Если ты стоял на причале, то не мог разглядеть ни мачт, ни рей - перед тобой возвышалась, растворяясь где-то высоко в небесах, монолитная деревянная стена, крепко сбитая из досок, еще пахнущих деревом. И едва я впервые увидел ее, эту стену, как мне тут же захотилось очутиться там, наверху, высоко над землей, в окружении чаек, солнца и ветра.
Я бежал, позорно бросил родительский дом, не дождавшись благословения близких. Это было под покровом ночи; а капитан, которому нужно было набрать команду, всячески мне в этом способствовал. В тишине, которая нарушалась лишь плеском волн, я поднялся по длинному, бесконечному трапу на борт, бросил последний взгляд на освещенный огнями городок внизу и исчез с лица Земли. И даже спустя многие недели странствия, погрузившись в монотонную рутину возни с такелажем и огромными белоснежными парусами, я не утратил того чувства восхищения и преклонения перед судном и той свободой на волнах, что оно предоставляло нам в обмен на четкое управление.
Однако бесчисленные встречи с портами южных земель, о которых я упоминал выше, постепенно стали притуплять это чувство. Можно сказать, что нам стали надоедать овации, из раза в раз встречавшие нас на берегу, как и само присутствие толпы внизу. Должно быть, капитану захотелось чего-то большего, чего-то более значительных масштабов, того, для чего на самом деле был выстроен наш пакетбот. Ему захотелось поймать птицу Рух.
Быть может, идея эта пришла в голову не ему, а одному из жадных до всего нового градоначальников, к которым он изредка спускался на землю. Но факт остается фактом: ослепленный, как и все мы, все более растущей однообразностью странствия, он с радостью ухватился за это предложение. А мы - вот идиотЫ! - с некоторой долей опаски (ибо о птице слышали до этого лишь из сказок) согласились на это.
Тут мне следует упомянуть и о самой команде. Что было странно для столь огромной махины, приводилась в движение она лишь капитаном, старшим помощником и мной, юнгой. Каким образом это происходило, я не способен точно понять до сих пор. И единственное рациональное объяснение, что приходит мне в голову - это то, что капитан наш сумел настолько четко отладить работу всего - снастей, парусов, руля и взаимодействия их с ветром и морскими волнами, - что те сами управляли друг другом, направляя корабль туда, куда было нужно; что же касалось людей на борту, то те лишь изредка корректировали курс. И это обстоятельство только больше добавляло во мне восхищения судном, хотя по правде сказать, в случае его истинности следовало восхищаться не только кораблем, но и его капитаном.
На поиски птицы Рух ушло примерно столько же времени, сколько понадобилось нам на то, чтобы прийти к мысли об их необходимости. Мы более не заходили ни в какие порты и гавани (хотя, проплывая мимо берегов, все равно слышали приветственные залпы из пушек), сосредоточившись на своей цели. Держим ли мы правильный курс, знал похоже, один лишь капитан, запиравшийся в одиночестве по вечерам в своей каюте, набитой картами и истрепавшимися от нескончаемого чтения книгами. Мы миновали семь морей и пережили семь лун, но лишь когда наше судно проплыло чудовищный пролив - две стискивающиеся по бортам скалы, высоченные, выше даже самого корабля, что отливали на солнце мертвенным стальным сиянием, - лишь тогда я окончательно поверил в то, что та птица - не выдумки, не плод причудливой фантазии средневековых моряков, а вполне реальное создание, отчего я пережил первый пик страха неизведанного, на который вскоре набежало волнительное предвкушение чуда. Это было опасно - бесспорно, - как и заявлял старший помощник, и это было безрассудно. Но именно эта встреча должна была стать тем толчком, что способен был нас встряхнуть. Мне не было важно, что собирался делать с птицей капитан - продать ее кому-нибудь или заполнить ею пустоту нашего трюма, - я лишь страстно желал, как и все остальные, самого факта ее поимки.
Когда наша шлюпка - с первой, так сказать, разведкой, - высадилась на острове, где обитала птица, мы, все трое, уже просто разрывались от нетерпения. И последний всплеск осознания величия всего того, что мне встречалосб в пути, начиная с первого взгляда, брошенного мной на корабль, пришелся у меня на тот момент, когда я впервые увидел птицу Рух.
Она спала на берегу, совсем не подобающе птицам распластавшись прямо на песке. Будь она пичужкой обычных размеров, вы бы вряд ли заметили ее в лесу - серая, с растрепавшимися перьями, она бы напоминала выпавшего из гнезда и умершего на пути домой птенца, если бы не ее размеры. В длину тело ее превышало сто футов. Хвостовое оперение птицы исчезало в тени начинавшихся невдалеке джунглей.
Капитан напомнил нам о гарпунной пушке, которая, будучи вынесенной им в незапамятные времена с какого-то китобоя, стояла у нас на палубе на случай внезапной нехватки провианта. С корабля мы не могли, разумеется, выстрелить по птице. Но вот привязать к ней гарпун и потащить в море - пожалуйста. Абсурдность этой идеи не была нами оценена вовремя по достоинству, и капитан, точно по мановению волшебной палочки, извлек со дна шлюпки гарпун с привязанным к нему толстым канатом, который другим своим концом уходил в воду.
Мне кажется, птица мертвая. Я вновь воображаю себе мертвого птенца на берегу ручья. В нем копошатся насекомые; и мы будто высадились на берег страны великанов, и я жду, что вот-вот один из падальщиков высунется и посмотрит на нас с высоты тысячеглазым взором. Капитан раздвигает скрипящий клюв и привязывает гарпун прямо к черному языку птицы.
"Так будет надежнее", - объясняет он.
Мне жутко. Мы со старшим помощником обмениваемся полными асолютного понимания взглядами. Птица лишь кажется мертвой, но капитан, похоже этого не понимает. Или ему все равно. Он с разбега прыгает в шлюпку и давит на весла. Мы догоняем его и успеваем взобраться на борт следом лишь тогда, когда вода поднимается нам выше пояса. Я поминутно оглядываюсь на берег; нас и птицу объединяет сейчас прочная ниточка каната, но птица, похоже, пока еще спит.
В спешке мы подплываем к кораблю и поднимаемся наверх, на палубу. Канат, выходящий из гарпунной пушки, лениво, помимо нашей воли, движется то в одну сторону, то в другую. И резко натягивается, стоило последнему из нас ступить на корабль.
Мы поднимаем якорь и пытаемся скорее уйти как можно дальше от берега, чтобы затянуть просыпающуюся птицу Рух в воду. Оттуда, со стороны острова слышен шум, хлопанье крыльев доносит до нас грязный аромат чего-то паленого. Но птице, похоже, не приходит в голову мысли взлететь, дабы попытаться оторвать корабль от волн и поднять еще выше в небо, - либо она не может. Канат дрожит, натянутый как струна, и мы трое, охваченные нервным, безумным возбуждением, напряженно следим за ним и показаниями лота. Этот запах - невыносимо отвратительный, - становится все сильнее, и я вдруг понимаю, что так способна пахнуть лишь настоящая смерть.
Канат ненадолго ослабевает, а затем вновь тянется - но на сей раз прямо в глубину у нас под ногами. Судно кренится, и все, что было на палубе, включая нас, катится к левому борту. Громом треск слышится, и я успеваю лишь подумать о том, что казалось ранее невероятным: наш огромный непотопляемый Ковчег все-таки разломился, а потом меня увлекает в крутящийся и бурлящий водоворот воды вместе с обломками обшивки и такелажем, все дальше и дальше, на глубину, туда, куда скрылось по недомыслию разозленное нами серое существо...
Я падаю все глубже, и, хотя вода выдавила из моих легких последние остатки воздуха - у меня не осталось на этот счет никаких сомнений - мне кажется, что я все еще способен недолго продержаться, оставаясь живым.
Девочка и дом
Когда я прихожу в себя, море вокруг нас напоминает побоище. Все оно, насколько хватает взгляда вокруг, усеяно кусками дерева, остатками нашего судна. Как будто мы попали в самый эпицентр морского сражения. Я примечаю вдалеке уцепившегося за какую-то бочку капитана, и мне также кажется, что в воде я замечаю плывущее кверху спиной еще одно тело. Да простят меня мои товарищи, но в этот момент я потерял всяческий интерес к ним и их судьбе, и был озабочен лишь собственным спасением. Я подмечаю берег и плыву, напрягая остатки сил, к нему.
Побережье это являло собой полную противоположность солнечному, песчаному берегу острова, где мы нашли птицу Рух, - и это, в свете случившихся событий, только радовало меня. Поросший травой и редким кустарником, он более подходил нашим широтам, - точно я снова вернулся в родную гавань, которую когда-то давным-давно покинул. Изучая береговую линию, я обнаружил также, что мне повезло, поскольку выбрался я на сравнительно пологий участок; в иных же местах земля, поглощаемая водой, круто обрывалась - будучи обессиленным, выбраться на сушу там я бы уже не смог.
Вода черна, поверхность ее напоминает мне масло. В нем, качаясь, плавают отраженные звезды. Я очнулся лишь под вечер, а сейчас уже ночь.
Вскоре на берег ко мне выбрались капитан и старший помощник, с ног до головы покрытые грязью и тиной. Сам я, увидев это, подумал в тот момент, что выгляжу не лучше и предпринял несколько попыток очиститься. Отчасти мне это удалось, хотя лучшим для меня было бы вернуться в воду и попытаться отмыться там. Но от мысли последнего меня воротило: я вновь вспоминал холодную, стискивающую меня глубину и принятое нами за птицу чудовище, что ждало на дне ее, и непроизвольно делал шаг назад.
Неподалеку было поселение, жители которого спали еще не все - если судить по двум-трем огням, - и мы направились туда. Больше всего я боялся, что местные примут нас за грабителей, или еще хуже, за всплывших со дна утопленников (мы не раз сталкивались с суевериями в особо отсталых деревушках, мимо которых наше судно держало путь). Двое бродяг, завидевших нас, прижались к стенам домов, единовременно звякнув бутылками, и проводили нас настороженными взглядами. Но в них (насколько мог я судить) не чувствовалось ни страха, ни агрессии. Мы были для этих людей пришельцами, но как будто не более того.
Больше никого на улице мы не встретили. Обойдя пороги нескольких домов, в окнах которых все еще горел свет (в большинстве случаев нам даже не открыли - что, в общем-то было вполне разумной предосторожностью жителей), мы добрались до самого края поселения, к еще одному двухэтажному дому, окна первого этажа которого были освещены. Здесь нам открыла женщина в чепце и странном платье, будто сошедшем со страниц исторических журналов. Без лишних разговоров она впустила нас внутрь.
Обстановка в доме была также пропитана стариной: в гостиной, куда нас сопроводили, полыхал живой камин, на стене висела картина с изображением человека в полный рост, который был одет столь же старомодно, что и впустившая нас женщина, было и множество и черно-белых фотографий, столь нечетких, что того и гляди расплывутся прямо друг по другу. Все это казалось слишком неестественным для классической домашней обстановки, которую я знал. Окружающие нас предметы будто были выставлены на витрину.
В доме была еще одна женщина, значительно старше этой и одетая в более подобающий по времени домашний халат (она спустилась помочь нам подобрать сухую и чистую одежду). И девочка с длинными каштановыми локонами до плеч, также одетая по старой моде и словно для выхода в свет. Так уж получилось, что когда она вышла ко мне, все взрослые, включая моих товарищей, разом куда-то пропали, поэтому, ни найдя по сторонам никого из них, я спросил, что это за место, у нее.
- Это дом-музей Льюиса Кэрролла. - бросила девочка. Она сосредоточенно рассматривала меня с головы до ног, и я еще раз внутренне ужаснулся тому, насколько страшно могу выглядеть.
Кто такой Льюис Кэрролл и чем он прославился настолько, чтобы его дом превратили в музей, я не знал. Поэтому промолчал в ответ и пошел за девочкой, которая повела меня на второй этаж. По пути к лестнице мы попали еще в одну странно обставленную комнату, по стенам которой были стеллажи, заставленные книгами. Не книги, разумеется, привлекли здесь мое внимание, а то, что находилось посреди комнаты. Вначале я принял это что-то - стоявшее вдалеке от меня и в приглушенном свете, - за часть интерьера - например, низенькую лесенку, чтобы хозяевам было лучше подниматься к домашней библиотеке. Однако, оказавшись в комнате и присмотревшись к предмету, я почувствовал, как по моей спине непроизвольно пробежал холодок. В центре помещения, в которое мы вошли, вырастая прямо из пола, стояло надгробие с высеченными на его поверхности непонятными инициалами "L.A." и датами рождения и смерти. Оказавшись в комнате, девочка заметно погрустнела и, присев у надгробия, принялась ковырять его поверхность ногтем.
Я шепотом, ужасаясь нелепости мысли, что пришла мне в голову, спрашиваю у нее:
- Здесь его могила?
Она смотрит на меня недоуменно, почти что раздраженно. И вслух читает, водя пальцем по рельефным буквам: "Л.А., Лидделл, Алиса".
Мне все равно ничего не понятно, но я киваю, послушно соглашаясь с ней. И замечаю вдруг двери. Оказывается, это не комната, а холл с книгами и надгробием посередине. С одной стороны двери, ведущие наружу, с другой - лестница, ведущая на второй этаж. Я попытался представить, входили ли мы в дом этим путем или как-то иначе, но не смог. Единственное, что я мог с уверенностью сказать самому себе, - это то, что надгробия этого, когда нас проводили внутрь, я не помнил. Возможно, меня привели к какому-то иному входу, который владельцами дома не использовался. По матовому стеклу дверей черными пальцами скреблись кривые ветви деревьев.
Наверху девочка показала мне спальню, где я мог переночевать, и одежду, в которую я мог переодеться. Комплект одежды показался мне столь же старомодным и чересчур изысканным, и я с сомнением переложил его в изголовье. Девочка была печальна.
Почему ей так грустно, думал я. Может, ее развлечет одна история, история про трех незадачливых моряков, вздумавших изловить сказочную птицу Рух?
В комнате стояла гробовая тишина. Я вдруг понял, чего не хватает этому дому для того, чтобы стать музеем, музеем памяти. Тикающих часов, которые было бы слышно из каждого его уголка.
"Может, ее не пускают на улицу?" - подумал я о девочке, которая продолжала смотреть на меня, будто ожидая чего-то. - "Эти женщины - ее мать и бабушка, наверное, очень строгие и не позволяют ей гулять одной?"
Мне показалось, или она что-то произнесла? Или это сказал я сам? Все это время во мне нарастало чувство тревоги, будто все громче говоришее мне, что я не должен находиться здесь. Где капитан и старший помощник, где те женщины? Почему я не слышу ни звука, точно поглощенный ваккумом? И это слово, с моих ли губ сорвавшееся, или с ее: "Беги". Как и я, она не желала оставаться здесь.
Я поднял оконную раму, впустив в душную комнату ночной воздух и шум деревьев. О том, чтобы возвращаться обычным путем не было даже мысли; девочка, похоже, была напугана, и ее паника передалась мне. Прямо под окном располагалась покатая крыша первого этажа. Девочка, резко вскочив, промчалась мимо меня, обдав ветерком, и выпрыгнула наружу первой. Крыша загудела. Я похолодел, предчувствуя, что скоро сюда сбежится весь дом. "Но кого я в общем-то опасаюсь? Пары женщин?" И, вняв этому голосу рассудка, я прыгнул следом, и заскользил по крыше вниз.
Внизу девочка повела меня вдоль стены дома, мимо каких-то пристроек. Над нашими головами шумел буйно разросшийся старый сад - высаженный, наверное, еще во времена того, чьим музеем являлся дом, подумал я, - но шумели и другие, людские голоса. Мы и в самом деле потревожили многих, и речь шла не о двух женщинах. Толпа из, возможно, доброй половины селян двигалась по улице, прокладывая себе путь факелами и воинственно настроенными голосами. Предчувствие недоброго не обмануло меня; мы и в самом деле попали в ловушку. Вот я вижу, как ведут старшего помощника: руки его связаны, он голый по пояс, все тело его изранено. Селяне вооружены кольями.
У меня не было времени расспрашивать о них у девочки, да и она сама явно не была настроена говорить. Молча она повела меня прочь от людей, и вновь какими-то задворками (возможно даже, мы уже вышли из владений ее семьи). По какой причине впали мы у них в немилость? Быть может, они не любят чужестранцев? Быть может, они боятся за девочку, боятся, что мы похитим ее? - а ведь так, по сути дела, и случилось, с той разницей, что сбежала она по своей волей, а я лишь выпустил ее, словно птицу, на волю.
Куда идти? За углом раздался крик боли - это снова был старший помощник, - и похоже, то был крик умирающего: слишком безнадежен был он и слаб. Девочка продолжала вести меня куда-то одной ей известными тропинками. Мы миновали несколько дворов, потом долгое время бежали в тени подлеска, и лишь тогда я обратил внимание на то, что шум преследователей постепенно стих и был едва слышен. В воздухе пахло солью. Пахло морской водой.
***
Вода медленно, но неумолимо наступает на землю, пожирая ее и отхватывая гигантские куски, столь же неторопливо погружающиеся в неизмеримые океанские пучины. Мы стоим на обрывистом берегу фута три высотой, и под нами в черном масле плавают обломки корабля, который был мне когда-то домом. Один из них достаточно широк, чтобы вскарабкаться на него и плыть, не замочив ног. Похоже на огромную бочку, расколотую пополам. Где капитан сейчас, и где старший помощник, где мои товарищи? Они смогли спастить из морской бездны, но не убереглись от безумной человеческой толпы, которая, вне всякого сомнения, разорвала их в клочья или загнала до смерти по одной этим людям понятной причине. Я горестно взираю на пустынный пейзаж, сложенный из кусков корабля, и подтягиваю к себе длинной веткой бочку, и перебираюсь в нее. Та моментально погружается в воду. Бочка оказывается в воде не настолько глубоко, чтобы в ней не нашлось места для еще одного человека. Я оглядываюсь на девочку, но та грустно качает головой. Этот мир вечной ночи принадлежит ей, а она ему, - и, как бы тоскливо и тяжело не казалось в нем жить, она не покинет его. Никогда.
Девочка отбрасывает с лица набежавшую прядь волос. Она по-прежнему печальна - с тех пор, как мы миновали то надгробие - но теперь к этой печали прибавилась какая-то твердость. То, что люди глупые и недалекие могли бы именовать смирением. Но я - я знаю, что это не так.
Мой импровизированный корабль отчаливает от берега. Я вновь пускаюсь в долгое плавание, которое, возможно, станет уже для меня последним.
Я на прощание машу рукой девочке и оборачиваюсь в гладкую, кристально ясную черноту впереди. И вдруг еще раз, теперь уже с ужасом понимаю, что рядом не будет никого. Что этот корабль мне придется вести в гордом одиночестве, и самостоятельно отлаживать всю его сложную механику взаимодействия с ветром и волнами, как ранее это делал капитан.
Я в панике оборачиваюсь к берегу и хочу что-то прокричать удаляющейся от меня девочке, но гортань моя словно онемела, и губы мои способны издать лишь громкий шепот. И вот я шепчу:
"У меня нет руля..."
@музыка: Агата Кристи - Разные люди
@темы: текст, грезы сновидца, мои опусы