Я вновь взялся за свои вещи; это здорово успокаивает нервы, к тому же Павел Глоба говорит, что год Змеи – это год перемен, в который лучше как можно скорее избавляться от всего, что мешает жить.
Возможно даже, я найду эту дурацкую черную книжечку, прилагавшуюся к колоде.

Я избавляюсь от вузовских записей: распечатки методичек, тетради, архивы лабораторных работ. Все, что еще может мне пригодиться в жизни – так ведь всегда и делается, правда? Мы копим и копим вещи в надежде на то, что когда-нибудь они понадобятся, но проходят годы, десятилетия – а они все так же пылятся себе в уголке, позабытые-позаброшенные.
Мои записи могли пригодиться мне год назад, когда я искал работу по специальности, инженером на заводе. Только – маховик времени неумолим: когда мне сообщили о вакансии, я уже проходил стажировку программистом. Дешево, сердито, но... не уверен, намного ли лучше работать на заводе, на котором к тому же сейчас производятся полномасштабные чистки кадров. Посему – прощайте, физика, электротехника, электроника, химия, технология конструкционных материалов, технология производственных процессов вкупе с ее автоматизацией – и так далее, и тому подобное. Скоро я забуду все окончательно и возвращусь в свой каменный век среднего образования, ибо предметы, заучивавшиеся в теории и зубрежкой долго в памяти не живут.
Я оставил свои распечатки по программированию микроконтроллеров. Может, стоит начать вести учет мертвых языков программирования? Ассемблер – не вымерший, но вполне мертвый. И восхитительный, между прочим, в своей простоте.

Я избавился от старых писем и, частично, открыток. Среди последних попадаются подлинные шедевры изобразительного искусства. Я даже нашел несколько наборов чудесных советских открыток, и выбрасывать их у меня попросту не поднялась рука. Может, когда-нибудь я отсканирую один и выложу в Сеть, дабы он превратился в собственное цифровое воспоминание?

Еще я обнаружил свои первые опусы (вот уж они-то не стоят подобной чести – быть запечатленными в веках). Названия – какие названия: «Чудовище с Марса», «Монстр», «Поезд «Париж-Москва» (рельсы привели его в какую-то потустороннюю чертовщину), «Таинственный дом». Куча комиксов про черепашек-ниндзя, которые я рисовал пачками. До сих пор их (черепашек) люблю и мечтаю когда-нибудь посмотреть все серии с самого начала.
Там была еще какая-то ерунда про писателя, который попадает в мир эльфов, ее раскритиковала моя мать, и я жутко на нее разозлился. Но не на за критику, нет; за то, что взяла читать мои истории без разрешения.
И мой монументальный «роман», как, без сомнения, следует именовать этот труд: «Музей Истории Древнего Мира», в двух частях, с содержанием в конце и жуткой черно-белой копией фотографии аргентинской мумии на форзаце. Речь в нем велась о неизбывном потустороннем зле, явившемся в мир в лице, разумеется, мумии, выставленной в музее города Солеграда.

Когда я, наконец, определился с концепцией того, как мне следует писать (как думал я тогда), у меня было два города, как инь и янь, черное и белое, холодное и теплое, в которых происходили события моих историй – Солеград и Южноморск. У меня даже была карта последнего (я ее тоже уничтожил), на восьми-десяти листах; ее я рисовал, вдохновляясь рассказами и повестями Крапивина. Меня и сейчас увлекает концепция подобного бесконечного полотна, которое можно застраивать домами, прокладывать улицы и т. д., и т. п. – возможно, к ней я еще вернусь.

Во второй части (в конце ее) выяснялось, что главный герой – он был вроде смотрителя при музее – и есть автор жутких преступлений, который паутиной расползались в стороны от музея. Все, что можно сообщить в его оправдание – так это то, что он действовал, будучи влекомым чарами древней мумии. А дальше – хаос, разрушение, и музей проваливается под землю вместе с убийцей.
Помню, был еще рассказ, который я написал в школе в качестве сочинения на свободную тему. Все, что я помню о нем – это то, что главный герой, как и его автор, был эпилептиком, и что он был полным психопатом, который в конце накладывал на себя руки. Учительница, не иначе, как шокированная подобным поворотом событий, поставила мне «5». До сочинения этого я пока еще не добрался.
В школьный период у меня было два четко очерченных этапа в творчестве. Первый – это истории про группу людей, которые куда-то едут, во что-то вляпываются, а затем дружно это что-то побеждают. Сюда же, кстати, можно отнести и мои комиксы про черепашек-ниндзя.
Но я рос, разуверивался в людях, разуверивался в моих школьных друзьях – или «друзьях», в кавычках, – и концепцию поменял: герой мой стал волком-одиночкой, причем обреченным на поражение (у меня было, да, говорят, и сейчас заниженное самомнение). Кроме того, из американских фильмов ужасов и книжек Кинга, которые я читал, я почерпнул идею того, что герой зачастую сам оказывается убийцей, а виною его злодеяниям по меньшей мере наполовину являются его комплексы и страхи, приобретенные в детстве.
Теперь (в особенности с тех пор, как я ознакомился с Лавкрафтом), сия концепция кажется мне скучной и прямолинейной, а Кинг, как писатель, меня разочаровал – и не в последнюю очередь благодаря ей.